- Да... Но у меня нет царства... И мой жених-царевич меня покинул...
Она так серьезно произнесла эти сказочные слова! А буря глухо шумела.
Казалось, что с неба спущены черные завесы - одна, другая, третья - и все разных оттенков, от пепельно-черных до сине-черных. Мерцающий и слабый свет ущербной луны едва-едва серебрил хребет океана. Призраки двух несчастных баркасов, со спущенными парусами, то возникали перед ищущим взглядом, то пропадали в таинственном сумраке. Утлые рыбацкие суда боролись с волнами так отважно и так тщетно... Как их ждали на берегу! Одна женщина, жена рыбака должно быть, с тревогою бродила около прибрежных камней... Волны то и дело обрушивались около ее ног. Но она не обращала на них внимания. Она видела только баркас среди зыбкой ночной пустыни и все поднимала свой фонарь и раскачивала его, давая знак.
- Они боятся поднять паруса, - сказала Кетевани Георгиевна, указывая на суда: - а я бы на их месте подняла их. Сейчас подул ветер попутный...
Едва она это сказала, как тотчас же один из баркасов распустил свои черные крылья и обезумевший ветер подхватил его и помчал прямо на нас. Из малой точки мгновенно вырос баркас в огромную крылатую птицу. И как великолепно, как победно вошел он в гавань на своих траурных парусах...
- Я иду домой. Проводите меня, - сказала Кетевани Георгиевна, кивнув мне головой.
Я взял ее под руку.
- Вы знаете, почему я так откровенно говорю с вами? - спросила она, доверчиво касаясь моей руки.
- Почему?
- Потому что я знаю вас уже давно, я видела ваши картины, люблю их и особенно одну, один женский портрет - дама с лилией... У нее такие глаза, такие глаза... Как у меня... Не правда ли?
"Так вот где я видел эти глаза",- подумал я, вспомнив приснившийся мне когда-то сон.
- А вы знаете, - сказал я, - у меня не было натурщицы, когда я писал этот портрет. Мне приснились эти глаза и это лицо...
- Ах, мне снятся странные сны, - прошептала она, наклонив голову,- и потом я не знаю, где сон, где явь. Я все забываю. А иногда возникают воспоминания, какие-то странные кусочки жизни - какие-то мелочи, подробности... Иногда видишь, например, угол комнаты, диван, на нем забытый цветок полуувядший,- и сердце сжимается в сладостной тоске. Тогда чувствуешь, что кто-то ушел, покинул тебя - и вернется ли, Бог знает. И нельзя понять, жизнь это или сон. А то иногда приходит моя покойная подруга, Соня. Я с нею разговариваю и потом не знаю, наяву это было или во сне.
- О чем же вы говорите с нею?
- О разном... О неважном... В последний раз она меня спросила, откуда у меня кольцо с рубином, и все жаловалась, что ее ветер беспокоит и что будто бы у нас в доме сыро.
Кетевани Георгиевна помолчала и потом промолвила, как будто не для меня, а так, для самой себя:
- И неправда, что это я виновата. Мне он не нужен был. Я шутила. Соня прекрасно это знала. Нет, не виновата я.
- Про что вы говорите, Кетевани Георгиевна?
- Мне сказали однажды, что это я убила Соню, что она ревновала меня к своему мужу. Только это неправда. Я не любила его.
- А вы любили когда-нибудь? - спросил я и сам удивился, зачем я так спросил.
- Да... Да... Только он был совсем чужой, совсем чужой... Он мне ни разу не позволил поцеловать себя... Он был не человек.
- А кто же он был?
- Ангел или кукла, я не знаю. Прежде я верила, что ангел.
"Она смеется надо мною", - подумал я и хотел посмотреть ей в лицо, но было темно, и я не увидел ее глаз.
- Прощайте,- сказала она как-то неожиданно и даже слегка оттолкнула меня.
Она скоро исчезла в сумраке. Помедлив немного, я пошел за нею. Наконец, почти догнал ее.
Она, не заметив меня, повернула за угол. Какая-то темная фигура возникла рядом с нею, и они стали вдвоем у порога отеля.
Я отошел в сторону и дождался, когда Кетевани Георгиевна с кем-то неизвестным вошла в отель.
У меня почему-то болезненно сжалось сердце.
Я пошел на мол и сел там на каменной скамейке. Оттуда был виден дом, где жила Кетевани Георгиевна, и вход в него.
Ни в одном окне не было огня. Потом, когда, по моим расчетам, Кетевани Георгиевна могла подняться во второй этаж, в одном из окон появился свет. Не более получаса горела там свеча. Наконец, и она погасла... А я всю ночь сидел на моле, смотрел в эти черные окна и слушал, как плачет буря.
IV
Однажды ко мне пришел Дробовский и сказал:
- Вы художник. Вы пишете портреты... Но разве не страшно это?
- Что страшно? - не понял я.
- Как что? Лицо человеческое... Оно всегда загадочно и всегда мучительно... Возможно ли разгадать его? Нет, нет... Веласкес, Рембрандт, Врубель - кто угодно - все они создавали лица, может быть, как новые Боги, но живых настоящих лиц никто не разгадал. А если разгадывали, то приблизительно. А здесь немыслима приблизительность. Все или ничего. А разве мы, простые смертные, не мучаемся так же, как и вы, художники. Вы подумайте! Вы целуете руки той, которая кажется вам прекрасной; и когда вы касаетесь губами этой милой вам руки, вы верите, что ваша любовница принадлежит вам, но посмотрите ей в глаза: это какие-то дьявольские зеркала, в которых отражаются взгляды иных, неведомых вам людей. Как непонятно ее лицо! Клянусь вам, что это пытка, ужасная пытка...
Говоря так, он все поднимался на цыпочки и прижимал руки к груди.
- Вы живете в отеле, против мола? - спросил я.
- Да, я там живу.
- А Кетевани Георгиевна?
- И она там же.
- Дробовский! Вы и раньше встречали Кетевани Георгиевну... Кто она такая? Расскажите мне что-нибудь про нее.
- Я, правда, встречался с Кетевани Георгиевной, но - уверяю вас, я почти не знаю ее жизни. Кажется, одно время она была актрисой, но потом бросила сцену. Ее муж - инженер. Он участвует в какой-то дальней экспедиции, где-то в Сибири... А про характер Кетевани Георгиев-ны я ничего не могу сказать... Разве только то, что сердце у нее фантастическое...
Он закрыл лицо руками.
- Я думаю, - прошептал он, - я думаю, что Кетевани Георгиевна душевно больна.
- Но почему вы так волнуетесь, Дробовский? - сказал я, чувствуя, что напрасно затеял этот разговор.
- Боже мой! - прошептал он, всплескивая руками, - почему я волнуюсь! Да потому, что я боюсь ее. Ведь она в бреду Бог знает что может сделать...
- Бог знает что может сделать, - повторил я рассеянно.
- Ведь Кетевани Георгиевна,- продолжал Дробовский, - в самом деле верит, что она Морская Царевна или что-то в этом роде. Уверяю вас.
- Но это еще не так страшно.
- А по-моему, страшно... Она требовательна... Она все ждет чуда. А чуда нет.
Дробовский сделал круглые глаза и, взмахнув руками, как крыльями, испуганно прошептал:
- В ней что-то есть опасное, последнее, гибель какая-то...
- То есть как же это? - удивился я, почему-то пораженный этим замечанием Дробов-ского.
- В ней какая-то тревога... Как будто бы всему конец скоро...
Неожиданно Дробовский засмеялся, засмеялся неприятно, истерически:
- И знаете еще что? Она - Дон-Жуан...
Он задыхался от смеха. Я пожал плечами, не понимая его:
- Простите, Дробовский, но у вас у самого лихорадка. Какой вздор! Что вы говорите! "Дон-Жуан"... Нелепость какая, Господи...
- Да... Да... Она, как Дон-Жуан, все ищет лицо человеческое... Ищет и не находит... Она бродит по свету, как сомнамбула: как будто бы суждено ей искать, искать, искать - вечно искать...
- Ах, какой романтизм, Дробовский!
- Нет, это все правда... И не надо смеяться: в Дон-Жуане есть всегда что-то опасное и тревожное... И она, как Дон-Жуан, всегда мечтает о том, чего нет.
- Все это сложно и как-то запутанно, Дробовский. У меня голова начинает болеть.
- Простите меня, - почти вскрикнул Дробовский, крепко сжав мне руку, прощайте. Я, кажется, наговорил лишнее.
Дрожащей рукой он надел шляпу и торопливо вышел.
V
Я сидел на краю высокого крутого берега и писал этюд моря. Мне посчастливилось найти такой зеленый тон, о каком я давно мечтал... Когда я удачно работаю, сердце у меня сильно бьется, как от вина, и в ногах у меня бывает такое ощущение, как будто я их погружаю в теплую воду.
Я улыбался, насвистывая марш из "Кармен", и думать забыл о зеленоглазой незнакомке и ее любовнике.
Неожиданно меня кто-то назвал по имени. Я обернулся. Это была Кетевани Георгиевна.
- Я помешала вам? - спросила она робко и застенчиво.
- Нет, нет, - пробормотал я, тайно огорчаясь, что уже нельзя будет дописать этюд.
Кетевани Георгиевна села на траву и обхватила колени руками.
Я взглянул на нее, и во мне снова возникло то острое, беспокойное и сладостное чувство, какое я испытал, когда в первый раз увидел ее серо-зеленые глаза. Я положил кисть и палитру и сел рядом с нею.
- Кетевани Георгиевна! - сказал я, беря ее за руку,- вы необыкновенная! Вы странная... Простите, что я так прямо и так нескладно говорю, но я не могу иначе. Я хочу сказать... Я хочу сказать... Ах, это так трудно выразить... Вы как-то влияете на меня... Я кажусь вам смешным и наивным? Да?
- Почему наивным? Нет... Нет,- сказала она, устремив на меня свои непонятные глаза.
