Додумать Илья не успел. Раздался выстрел Ефима. Волчица развернулась и двинулась в его сторону. За это время Илья успел откопать ружьё, прицелился и выстрелил. И снова произошло неожиданное. Волчица развернулась и медленно, с трудом двинулась к Илье. Да что она, заговорённая, что ли? Ведь выстрел достиг своей цели. Это было видно по тому, как самка дёрнулась и неловко развернулась. Второй раз Илья выстрелить не успел. Ефим сделал это раньше. Волчица осела и больше не шевелилась. Значит, выстрел оказался смертельным.
Илья подбежал к волчице. Она была ещё жива, но уже ничего не могла сделать. В её глазах не было злобы и агрессивного отчаяния. Илье показалось, что в них была боль, какая бывает у человека в момент безысходности. Из глаз волчицы потекли крупные слёзы. «Столько лишений, трудов – и напрасно!» – подумалось Илье. Истекая кровью, самка свернулась комочком, пытаясь удержать уходящее из тела тепло. Это было дыхание смерти. Она закрыла глаза. Ей уже не суждено было смотреть в этот мир, как и её, так и не родившимся, волчатам.
Подбежал Ефим, а следом за ним и запыхавшийся Павел.
– Однако, волчица это! Ощениться скоро должна, – удивился Ефим.
– Уже не ощенится. Поздно, ёк-макарёк, – напомнил Павел.
– Крупная зверина… за шкуру, однако, хорошо заплатят.
– Ещё и премию дадут, забыл, чё ли?
Илья молча посмотрел на них. Он ничего не сказал, но было в его глазах что-то такое, отчего мужикам расхотелось продолжать разговор на эту тему. Они стали сосредоточенно решать, как доставить трофей в деревню. Вырубили жердину, привязали к ней волчицу ремнями. Идти назад по своим следам было далеко, поэтому кто-то один по очереди мял дорогу напрямик, по снежной целине. Двое тащили добычу, где – на плечах, где – волоком. Почти у самой деревни встретили Афанасия, который на лошади с санями ехал за сеном. Он развернулся и доставил «груз» прямо на своё подворье. Пока снимал капкан с ноги волчицы, вокруг собрался народ.
Сельчане рассматривали поверженного врага на расстоянии, видимо, ещё не веря до конца, что он уже безопасен. Кто смотрел с любопытством, а кто – со злобой. Мужики, окружив Ефима и Павла, дружно закурили. Приукрашивая событие, как и положено охотнику, с некоей долей хвастовства Ефим стал в подробностях описывать погоню. Павел поддакивал ему, будто и в самом деле в полной мере принимал участие в добивании зверя. А женская часть населения осмелилась, наконец, подойти к саням.
– У-у-у, зараза, съела мою овцу и не подавилась-от даже, – пнула волчицу ногой Марья. Тут и остальные стали вспоминать случившиеся ранее потери скота и собак. Получалось, что волчица, будучи уже мёртвой, отвечала и за свои, и за чужие грехи.
Илья стоял в стороне. Он вдруг почувствовал себя лишним на этом «празднике победы». Его охватило смятение. Вроде бы сделали доброе дело, радоваться надо, а её-то, этой радости и не было. Вместо неё появилось чувство вины, пока ещё не до конца им осознанное. Он понимал этих людей. Всё, что они имели, доставалось нелегко, и отдать даже крупицу нажитого было жалко и больно. Вот, Марья, например, без мужа поднимает троих детей. Авдотья, у которой волчица растерзала щенка, живёт одна, левая рука совсем не действует. Волчица лишила её забавы и отрады. Да и остальным не легче. Он не имел права судить их. В нём крепко сидела с детства заколоченная родителями мысль: прежде, чем судить кого-то, спроси с себя. Да и как определить грань справедливости? Тонкая она, и у каждого – своя. Илья и сам был бы полностью на их стороне, если бы не участвовал в погоне. Если бы он не видел, как погибала волчица!
В голову пришла мысль, оборванная выстрелом Ефима. Выходит, уже погибая, на самом краю жизни волчица боролась. Боролась до конца. И сейчас, глядя на неё, Илья видел перед собой не врага, а волчицу-мать, которая ценой последних усилий защищала своё будущее потомство. Снова вспомнились её слёзы. Слёзы бессилия, обречённости и… материнской боли. Да, теперь он был в этом уверен: именно материнской.
Душа Ильи всегда была чувствительна к чужой боли. Наверное, оттого что сам рано, в десять лет остался без матери, которая умерла от тяжёлой болезни. Из десятерых детей он был самым младшим, а потому и самым любимым. Беда заставила его быстро повзрослеть. По сей день, представляя лицо матери, он видел в её глазах выражение человеческой и материнской боли. А вот сегодня он узнал, что такое – нечеловеческая боль. И до него дошла такая простая и ясная мысль: боль – она и есть боль! Не важно – животного или человека. Это боль любого живого существа, и оно, это существо, реагирует на неё одинаково.
Вернувшись в действительность, Илья посмотрел на разошедшихся женщин и произнёс:
– Да ладно вам, хватит уже…
– Чё, жалко стало? Зачем же стрелял? А ведь и у вас-от овцы-те пропадали, – развела руками жена бригадира Окся.
– Не знал, что это волчица, да ещё брюхатая. Ощениться скоро должна была.
– Ну, вот, ещё больше было бы вражин на нашу голову. Ты подумай, паря, сколь урону они могли нам нанести, – сказал Николай.
Подошедшая Ксюха молча взяла Илью за руку и незаметно пожала её, давая этим самым понять, что она на его стороне.
– Ну, ладно, бабы, языки-те почесали, позубоскалили – и будет. Пошли по домам, чё тут стоять, – словно устыдившись своего поведения, сказала Марья.
* * * * *
Ефим привёз из райцентра хорошие деньги за шкуру волчицы и новость, кого-то удивившую, кого-то огорчившую:
– Если бы волчата успели обрасти шерстью во чреве матери, то за каждого из них, однако, тоже заплатили бы.
– Эх, ёк-макарёк, пролетели мимо кассы, – с досадой произнёс Павел, почесав затылок.
Деньги поделили на троих. Илья от причитающейся ему доли отказался…
2014 г.
Солдатская вдова
Похоронку на мужа принёсли под вечер. Мария сразу почувствовала беду, исходящую от позднего прихода почтальона. Худая весть пришла в дом, не иначе. Дрожащими руками развернула казённый лист. «…Ваш муж …Степанов Антон Сергеевич… погиб… храбрых… в бою… похоронен в братской…». Слова расплывались. Женщина пыталась быстрее дойти до конца, как будто от этого что-то могло измениться. Она ещё раз перечитала извещение. Умом понимала, что в нём написано, но сердцем верить отказывалась. Почтальон понял, что лучше оставить женщину одну и тихонько вышел. Он уже знал: если человек сразу не закричал, не заголосил, не заплакал, значит, нескоро начнёт воспринимать окружающую действительность. И никакие слова тут не помогут.
Мария села у стола, низко опустив голову, сложив перед собой руки, и застыла в оцепенении, словно окаменела. Во всём этом чувствовались безысходность и обречённость. Она будто очутилась в другом мире, в котором не было никого и ничего, кроме глубоко сидящей внутри тупой боли. Казалось, пошевелись – и сердце разорвётся на тысячу кусочков. А тот привычный мир, который она так любила, стал теперь чужим, даже враждебным для неё. В нём не стало того единственного и любимого, без которого жизнь теряла смысл.
Она не помнила, как накормила сына и уложила его в кровать. Запомнились только его слова, сказанные озабоченно, по-взрослому:
– Мам, ты устала, да? Ничего, вот вернётся наш папка, тогда отдохнёшь. Ведь у тебя будет целых два мужика!
В его словах было столько уверенности, что у матери не хватило сил и решимости произнести страшные слова: папка уже никогда не вернётся. Пусть сынок ещё немного поживёт надеждой на скорое возвращение отца.
Часы ритмично отстукивали время, но Мария не ощущала этого. Она по-прежнему сидела недвижно и смотрела неотрывно на лист, белеющий на голубой скатерти. Он в одночасье перечеркнул её прежнюю жизнь, где были любовь и счастье, разлука и ожидание, вера и надежда, а теперь не осталось ничего. Перед глазами, как в кино, мелькали кадры её счастливой, но такой короткой жизни с мужем. Их нечаянная встреча… долгие прогулки… первый поцелуй… свадьба… и счастье, которому, казалось, не будет конца. Потом они узнали, что у них будет ребёнок. Муж уверял, что непременно родится сын, и оказался прав. Малыш появился на свет через два месяца после того, как Антон ушёл на фронт. Мария назвала сына в честь отца.
Вспомнилось, как провожали односельчан. Мария крепко держалась за руку мужа, боясь оторваться от него и не давая ему отодвинуться от неё даже на самую малость. Антон хорохорился, пытался шутить, но его глаза выдавали тревогу за жену и ребёнка. Он впервые оставлял их одних, и, может быть, надолго. Мария плакала, как и все, но это были, скорее, слёзы бессилия от невозможности изменить что-либо. Это плакали боль и обида, оттого что война так грубо вторглась в их счастье и теперь предстоит разлука. Некоторые бабы голосили, словно их сердце – вещун навеки прощалось с теми, кого провожали. А молодое сердце Марии ещё не знало горя утрат, поэтому никакого предчувствия беды не было. Как и многие тогда, она верила, что война будет недолгой и муж скоро вернётся домой.
