Эти слова подействовали на Мирку, точно удар хлыстом:
– Лучше положи меня сразу в могилу, мама! И дело с концом.
Рут поняла, что уговоры бесполезны. На Мирку напал приступ безрассудного упрямства, из-за которого в детстве её прозвали: «Ни тпру, ни ну».
– Перестань причитать, мама! – единственное, что слышала теперь от неё Рут.
И она отступилась, вырвав небольшую передышку:
– Поклянись, что ты пока не уйдёшь от Кобыливкеров. Не надо зря расстраивать папу. Бог даст, у вас ещё все наладится.
– Клянусь, – вытолкнула из себя Мирка, – а сейчас иди домой, мама, и дай мне жить.
Теперь Рут оставалось делать вид, что её глаза и уши закрыты.
Пусть всё идёт – как идёт. Главное, чтоб в семье был покой, а для этого Бер ни о чём не должен догадываться. Но разве такое утаишь?
Он стал еще угрюмей и молчаливей, чем обычно. Иногда ярость, клокотавшая в нём, прорывалась наружу:
– Это всё твои фигли-мигли, – бросал он, обжигая взглядом, – ты распустила их.
Рут, пригнув голову, беззвучно говорила: «Бом!» и старалась быть тише воды, ниже травы. Но это не помогло. Опять начались его отлучки в деревню, якобы за варом и щетиной для дратвы. Хотя по воскрессеньям на базаре этого добра было завались. Но она согласно кивала головой и, закрывая за ним дверь, бормотала в полголоса:
– Наш папочка хочет прогуляться, – вкладывая в эти слова смирение перед обстоятельствами жизни. Рут выпускала Бера на волю, как он когда-то выпускал в небеса своих прирученных голубей, твёрдо зная, что они обязательно вернутся.
От дочерей Рут уже ничего хорошего не ждала, хотя Сима была ещё не замужем. Но что толку, когда вокруг неё крутились только безбожники и иноверцы, когда она с утра до вечера пропадала то в школе, то в доме молодежи.
– Я в твои годы, – пыталась образумить её Рут, – семью на себе тащила.
– Разве папа это ценит? – вздергивала плечами дочь, – нет, я хочу жить по-другому.
Вскоре она задумала уехать в Москву.
– Почему сразу не в Америку? – насмешливо спросил Бер, узнав о намерении дочери, – что такое? Разве твой папа – не Ротшильд?
– Мой отец – лишенец, – дерзко отрезала Симка, – я хочу учиться дальше, стать строителем. Но меня даже на рабфак не берут. Из-за тебя мне все дороги закрыты!
– Скажи за это спасибо своей советской власти, – Бер недобро усмехнулся.
Сняв с сапожной лапы туфель, в гневе на свою несдержанность швырнул его на пол. Сколько раз давал себе слово не говорить с детьми об этой власти! Зачем портить им жизнь? Ведь выбора у них нет и не будет. Разве не лучше жить в неведенье? Но сорвавшись, уже не знал удержу, – по-твоему, я должен горбатить на фабрике, а мне за это, как собаке, будут кидать черствый кусок хлеба?
Рут заметалась между ними. Оттолкнула Симку:
– Опомнись! Как у тебя язык повернулся сказать такое отцу?
Но было уже поздно. Бер вскочил со стула, выпрямился во весь свой немалый рост и, сжав кулаки, двинулся к дочери:
– Передай своей власти – не дождётся! Скорее сдохну, чем буду ей служить!
И Сима, собрав вещи в фибровый чемоданчик, уехала в Москву.
На вокзале Рут попыталась дать ей завернутые в платочек деньги:
– Прошу тебя, возьми! И если будет плохо, приезжай! Отец тебя уже простил.
Сима в ответ упрямо вздёрнула подбородок с ямочкой и убрала руки за спину:
– Мама, ты не понимаешь какие это деньги! Я ни копейки не возьму из них!
Рут с вокзала еле доплелась до дома. Увидев её, Бер хмуро сказал:
– Ну что? Проводила ? Не беспокойся, скоро вернётся. Придёт коза до воза.
Рут в ответ лишь покачала головой. Кто-кто, а уж она-то знала Ямпольских: «Норовистость и упрямство – испытание, которое пало на этот род. Им всегда тесно в своём доме. Они просто рвут куски от этой жизни. И сделаны на одну колодку».
Теперь всё чаще её взгляд задерживался на самом младшем из детей – сыне Науме. Он принадлежал к той половине человечества, к которой Рут относилась с уважительным снисхождением, хотя поступки мужчин зачастую казались ей безумными и жестокими.
Но в ту пору Рут считала, что не дело женщины их судить.
Зачинали они Нюмчика в пылу и страсти. И когда родился сын, Бер ошалел от счастья. А Рут с первого дня душой почувствовала, что это дитя принесёт в их дом немало хлопот. Увидев короткий большой палец на его руке, она подумала: «Будет вылитый Ямпольский».
И верно, мальчик, чем старше, тем больше становился похож на отца: такие же круглые карие глаза, та же горделивая посадка головы и тот же нрав – неукротимый и своевольный. А тут еще Бер, который не знал для него слова «нет». Рут старалась относиться к сыну так же, как и к дочерям. Тем более, что с рождением Нюмчика, Тойба лишилась покоя. Она ревновала Бера и Рут. Ябедничала по пустякам. И называла брата не иначе как «ваш любимчик». Все это беспокоило Рут.
– Зачем ты его балуешь? Почему не приставишь к своему делу? – начала наседать она на мужа, едва мальчик подрос, – эти вожатые, пионеры до добра не доведут.
Бер кивал головой, давно решив про себя: «Мой сын должен вырасти в согласии с этим миром и властью. Ему здесь жить. Хватит того, что я мечусь как неприкаянный». И потому в ответ на все нападки Рут только посмеивался:
– Хочешь дружить со свиньями – хрюкай!
Но когда Нюмчику исполнилось тринадцать лет, Рут добилась своего – Бер соорудил ему верстак и усадил рядом с собой. Только теперь она поняла, что такое Ямпольские. Нюмчик, точно норовистый конь, рвался на волю из упряжи, а Бер налегал на вожжи. Вначале шутя, играючи, а после изо всей мочи, но к кнуту не прибегал.
Они словно мерялись силами: кто – кого. И Рут со страхом смотрела на эту опасную игру, которая длилась целый год. Когда перевалило на второй, Нюмчик исчез. Вся семья была поставлена на ноги.
Обошли больницы и морги. Оставалось одно – заявить в милицию.
Но Бер сказал: «Нет!». Он не доверял этой власти и боялся её, в какую бы форму она не рядилась.
Прошла неделя. В доме стояла погребальная тишина. В глухом постукивании сапожного молотка слышалось что-то кладбищенское. Рут и дочери не смели проронить ни слова. Бер каменно молчал. В один из таких вечеров раздался стук в дверь. На пороге стоял Нюмчик, а за ним – мужчина в галифе, гимнастерке с петлицами и военной фуражке. Он подтолкнул Нюмчика, и они вошли в комнату.
Рут было рванулась к сыну, но Бер остановил её.
– Где был? – медленно, словно через силу, спросил он.
Мальчишка стоял, опустив голову.
– Что молчишь? – мужчина тронул его за плечо и, не дожидаясь ответа, весело сказал, – с поезда его сняли. Говорит: «Хочу научиться играть на гармонике и стать клоуном». Чуть ли не до Кавказа добрался. К цирку задумал прибиться.
– К цирку? – выдохнул Бер, и брови его изумленно поползли вверх.
– Дедушка Алтер ему кланялся, – злорадно вставила Тойба.
Раздался оглушительный удар, на щеке Нюмчика расцвёл багровый цветок отцовской ярости:
– Лёгкой жизни захотел? – Бер снова размахнулся, но Рут повисла у него на руке.
В глазах Нюмчика не было ни слезинки, только – ненависть.
– Запомни, папа, – глухо произнёс он, когда дверь за военным захлопнулась, – еще раз тронешь пальцем, и я доведу тебя с твоими сандалиями до тюрьмы.
– До тюрьмы? – точно эхо повторил Бер, и лицо его стало серым, – клянусь, я сдохну, но больше не сяду с ним за один стол, – пробормотал он сквозь зубы и выскочил на улицу, оттолкнув от себя Рут.
Так было положено начало войне между мужчинами рода Ямпольских. Ей суждено было продлиться четверть века и кончиться тем, чем кончаются все войны – смертью, слезами и пепелищем.
С этого дня жизнь Рут превратилась в ад. «И нашим, и вашим», – так называла она эту новую жизнь. Теперь страх не оставлял её ни на минуту. А бояться было чего. Три причины гнали от неё по ночам сон. Проклятые сандалии, выручка от них так и не принесла счастья дочерям. Георгиевский крест, который Бер упрямо держал на виду у детей. И лишенство – чью позорную печать несла семья Ямпольских. Любой из этих причин было достаточно, чтобы Бера посадили.
В эту пору хватали по поводу и без повода – всех подряд, и тюрьмы были переполнены. От переживаний Рут не находила себе места и ни на миг не оставляла Нюмчика и Бера вдвоем. Враждой пахло в доме Ямпольских. И было достаточно взгляда или неосторожного слова, чтобы вспыхнул раздор. Через месяц Нюмчик определился в фабрично-заводское училище.
– Буду слесарем, – твёрдо сказал он и переселился в общежитие.
Раз в неделю Рут наведывалась к нему, забирала грязное бельё, носила домашнюю стряпню. Бер хранил ледяное молчание, точно не замечал ни исчезновения сына, ни воскресных отлучек жены.
Через год Нюмчик объявил, что получил паспорт и теперь он – Николай Борисович Вольский. От этого известия у Рут всё поплыло перед глазами.
