Я неприхотлива, работы не боюсь, привыкла жить просто, чувствую себя как дома и в городе, и в деревне. Конечно, то же самое могут сказать в наши дни многие, в том числе и более молодые, более сильные, пригодные для любой работы. Трудно представить, что фермеры обрадуются мне. Но еще труднее вообразить, что они меня выгонят вон. А девочка? То есть девушка? Привлекательная девушка. Конечно, у них и свои дети есть. Мысли мои, надо признать, текли по банальному руслу. Эмили слушала, улыбочка ее менялась, маскировалась вежливым вниманием, пониманием… привязанностью? Она верно оценивала мои фантазии, но ей было так же приятно слушать, как мне рассказывать. Девочка попросила описать ферму. Я провела там неделю, в палатке у болота, с родником на склоне ближайшего холма. Каждое утро свежее молоко, оттуда же, с фермы, каждое утро каравай свежеиспеченного хлеба… Идиллия. Я развила эту идиллию, добавила деталей. Жить мы будем в доме для гостей-туристов, Эмили сможет «за птицею ходить», хрестоматийной девушкой-гусятницей. Прием пищи за длинным столом в том же доме-гостинице. Там, в нише, есть и древняя плита, на которой побулькивают супы да соусы, настоящая еда, и мы будем наедаться до отвала… ну, во всяком случае, есть столько, сколько нужно. Настоящий хлеб, настоящий сыр, свежие овощи, иной раз даже и мяса немного… Запах подвешенных на просушку трав… Эмили слушала меня, а я следила за лицом девочки, на котором ее улыбочка менялась на желание защитить меня от моей неопытности, от моей загнанности в угол. В ней неосознанно всплывало нечто, существование чего она сама бросилась бы отрицать как непростительную слабость, если бы только заметила его проявление. Нечто чистое, цельное, не зависящее от потребности нравиться, потребности подать и продать себя, от мучительного послушания. Лицо Эмили изменилось, утратило фальшивый энтузиазм, в глазах рухнули барьеры сопротивления и проступила неосознанная тяга куда-то… Куда? Нелегко сказать, но я это узнала, и байки о ферме и добрых фермерах столь же хороши для сокрушения таких барьеров, как и что угодно другое. Простая здоровая еда, свежий хлеб, незараженная вода из глубокого колодца, овощи с грядки, любовь, доброта, семейный уют. И мы толковали о нашем будущем на ферме как о чем-то реальном: мы войдем с ней туда вместе, рука об руку, и начнем новую жизнь, жизнь обетованную, обещанную — кем? Когда? Где? — всем и каждому из живущих на планете.
□ □ □
Эта идиллия продолжалась всего несколько дней и резко оборвалась. Однажды теплым вечером я выглянула в окно и увидела на другой стороне улицы под платанами около шести десятков молодых людей. Очередная волна переселенцев катилась через город. Узнать их не всегда так просто. Если вы увидите двоих, троих, четверых, отделившихся от такой толпы, то вполне можете принять их за каких-то прохожих, студентов — в нашем городе еще и студенты сохранились — словом, за взрослых детей горожан. Если же увидите толпу, то сразу их распознаете. Почему? Даже не только потому, что такая масса молодых людей ничего иного в наши дни означать не может. Они отличаются размытой индивидуальностью, вот в чем дело. У них отсутствует личная ответственность и смещена личная точка зрения. Это проявляется по-разному, не в последнюю очередь резкой реакцией при столкновении с не принадлежащими к стае. В последнем случае срабатывает стадный инстинкт, стадное восприятие и суждение. Они не терпят одиночества, масса — их дом, база их самосознания. Законы их стаи схожи с законами стаи бродячих собак, сформировавшейся на пустыре. Миленькая сучка, отбившаяся от пожилой матроны; афганская борзая, способная без усилий покрыть сорок миль за день; болонка, сбежавшая из крохотного палисадничка; потомственная дворняга-полукровка; охотник-спаниель — все эти Рексы и Акбары, Того и Бонзо, Пушинки и Снежинки, самозабвенно обнюхивающие свои и чужие задницы, подчиняющиеся иерархии, образовавшие слитное единство… Это описание подходит, разумеется, к любой группе людей любого возраста в любой местности, если их роли не определены какой-либо вышестоящей инстанцией. Банды подростков и молодежи показали пример «старикам», да и сами они включали в себя этнос самых «стариков» и даже целые семьи. Сформировалось определенное отношение к этим «ордам кочевников» — пока кочевниками не стало все население.
Вечер, о котором я вспоминаю, выдался на славу. Ласковое солнце, пышная зелень… Теплый сентябрь. Кочевая орда обосновалась на мостовой, развела костер, свалила пожитки в кучу и приставила к ним часовых: двоих подростков, вооруженных увесистыми дубинками. Местность как вымерла, полиции ни следа. Начальство с проблемой справиться не могло, да и не пыталось, мудро поджидало, пока проблема перекочует дальше вместе с вызвавшей ее ордой. Окна на первых этажах закупорены, шторы затянуты, но за стеклами верхних этажей белеют пятна любопытных физиономий. Молодежь кучкуется вокруг костра, некоторые парочки слепились, сплелись руками, обнимаются, обжимаются, целуются. Девица бренчит на гитаре. Пронзительно пахнет жареным мясом, от этого запаха хочется отвлечься. Беспокоюсь о Хуго, цел ли он. Мне этот зверь безразличен, вспоминаю о нем лишь в связи с Эмили. Соображаю, что ее нет ни в комнате, ни в кухне. Стучу в дверь спаленки, открываю ее — ворох одеял и простыней на месте, но никто в нем не прячется. Вспоминаю, что заметила в гуще возле костра девицу в плотно сидящих джинсах и розовой рубашке, похожую на Эмили. Это и впрямь оказалась Эмили, и я за ней следила из окна. Она стояла перед костром с бутылкой в руке, смеялась; одна из них, из толпы, из стаи. К ногам ее прижимался желтый зверь, скрытый, невидимый в толчее. Она кричала, спорила. Отступила, держа руку на голове Хуго. Отступила медленно, развернулась и понеслась бегом, желтый зверь понесся следом, проявляя мощь, обычно сдерживаемую замкнутым пространством комнат. Ее порыв вызвал взрыв грубого хохота, раздались выкрики. Я поняла, что они дразнили Эмили из-за ее желтого зверя Хуго. Конечно, никто не собирался его убивать, но в шутку пригрозили, и она поверила. Они не считали Эмили своей, даже не взвешивали такой возможности, хотя среди них и мелькали ее ровесники. Она бросила им вызов не как ребенок, а как равная, но они этот вызов не приняли. Все это пронеслось в моем мозгу до того, как Эмили вбежала в комнату, запыхавшаяся и испуганная, рухнула на пол у порога, обняла желтого зверя, принялась причитать, всхлипывать, раскачиваться.
— Нет, нет, Хуго, милый, нет, я тебя не отдам, не отдам, не отдам, не бойся…
Хуго дрожал так же, как и она. Зверь ткнулся головой в шею хозяйки, она прижалась к нему щекой… обычная идиллия.
Заметив меня, поняв, что я свидетель ее неудачи, Эмили, однако, мгновенно преобразилась. Покраснев, оттолкнула зверя, вскочила, засмеялась.
— Они шикарные ребята! Не пойму, почему про них рассказывают всякие гадости.
Девочка подошла к окну, уставилась на толпу у костра, на сверкающие донышки бутылок, ритмически возносящиеся над головами, на жующие физиономии, на пищу, передаваемую из рук в руки, распределяемую среди участников трапезы. Эмили чувствовала себя неуютно, она и сама удивлялась, как у нее вообще хватило духу выбежать туда, к этой толпе… Сотни людей стояли тогда возле окон, наблюдали, взвешивали свои возможности, просчитывали варианты своего поведения, думали о туманном будущем.
Почти тут же Эмили схватила Хуго, впихнула его в свою комнатушку и снова выбежала из квартиры. Стемнело, свет костра подтянул к себе толпу мигрантов, притянул и некоторое количество местных жителей. Эмили оказалась там не единственной из нашего квартала. На нижних этажах окна по-прежнему темны, но в верхних на фоне окон разной степени освещенности вырисовывались силуэты любопытных, даже заинтересованных. Местные выспрашивали, откуда и куда движется кочующая публика и каково им живется в походных условиях. Надо признаться, я и сама иной раз пускалась в такие расспросы. Конечно, не здесь, не перед домом, опасаясь осуждения соседей. Но замечала я среди мигрантов и знакомые лица. Все мы вели себя одинаково из вполне понятных соображений.
Бояться за Эмили не имело смысла. Ничего с тобой не случится, если будешь держаться в рамках приличий. В самом крайнем случае я готова была выскочить на улицу, чтобы ее спасти. Я следила за девочкой, иногда она исчезала, вскоре вновь появляясь в поле зрения. Почти все время она толклась в центре группы подростков, помоложе остальных. Единственная среди них девица, она все время дурачилась, самоутверждалась за их счет, бросала им вызов. Все эти подростки быстро напились — Эмили выступила в роли одного из ингредиентов их опьянения.
Время было позднее, кое-кто уже растянулся на мостовой, подложив под голову свитер или согнутую руку, не обращая внимания на шум. Люди спали, зная, что никто на них не наступит, никто их не пнет, не ударит. Они ощущали себя в безопасности, под защитой своего сообщества. Однако общий сон с отбоем и подъемом распорядком дня здесь явно не предусматривался. Костер догорел, надвигался рассвет. Наступило утро, пришло время двигаться дальше. Я опасалась, не отправится ли Эмили с ними, однако после шумных объятий, смахивавших на сценические прощания местных проституток с солдатами проходящих полков, она пробежала лишь пару ярдов вслед за уходящий толпой и медленно поплелась обратно. Не ко мне, к Хуго. В квартире появилось размытое печальное пятно ее лица, вовсе не детского, но, дойдя до большой комнаты, Эмили уже напялила маску.
