— А ты начинаешь матереть, парень.
Наблюдение, высказанное вскользь, резануло не хуже ножа. Наверное, всегда больно, когда сокровенная тайна становится известна кому-то, кроме тебя самого, но можно пропустить чужие слова мимо ушей, сохраняя спокойствие, а можно вздрогнуть, открыто выказывая свой стыд. И надо признать, второе получилось у меня намного лучше.
— Эй, стой спокойно, а то лезвие сорвётся!
Спокойно! Где уж тут быть спокойным, когда будущее висит на волоске? Если Атьен промолчит, то Гирм смолчать не может, ведь по ему чину ему положено совсем иное.
Бракки, жезлы и прочие хитрые штуки, помогающие сопроводителям исполнять свои обязанности, были только одной стороной монеты, а другая касалась того, что вложено не в наши руки, а в нас самих. Зелья, хранящие от холода и жары, добавляющие зоркости глазам, крепости костям и гибкости связкам, оберегающие наши жизни и жизни тех, у кого мы стоим за плечом. Нас много, а количество капель, которое нужно принять перед выходом на службу, одно и то же, недаром мы одинаковые. Любое изменение в росте или весе потребует долгих тщательных опытов того же Гирма, а то и десятка других Звеньев Цепи одушевления. Правда, до определённого момента все мелкие грешки плоти прощаемы и исправляемы, зато потом…
У каждого человека этот опасный возраст наступает в разное время. Кто-то долго остаётся мальчишкой, а кто-то прощается с юностью, едва вступив в её пору. Внешне почти ничего может и не измениться, но опытный глаз, вот как у меднозвенника, сразу поймёт: срок подошёл. Сколько я смогу протянуть? Месяц? Два? Три? В какой из дней зелья Гирма превратятся для меня из целительных в ядовитые? Всё в мозолистых руках Божа. Но умирать по собственной глупости… Нет уж. Хватило и того, что я уже натворил.
Полосы ткани и кожи, некогда бывшие мундиром, мирно улеглись на полу.
Соединяющий жезл стараются использовать пореже, и удивительно, что Атьен рискнул обратиться к его помощи. Мне и вовсе не доводилось использовать на службе это веретёнце, хотя, разумеется, я умел с ним обращаться и знал все последствия наперечёт.
Так почему же?
Почему?
Неужели этот день был назначен днём моего последнего экзамена? Наверняка. Недаром же Ирриги медленно и лениво подводил меня к мысли о том, что купец отделается всего лишь взяткой, а потом при неожиданной смене обстоятельств принял противоположное решение. Он хотел посмотреть, как я поведу себя, чтобы убедиться в правильности принятого решения? Что ж, посмотрел. И увидел многое. Больше чем я хотел бы показать.
Конечно, можно было бы сомневаться и питать надежду, но последние слова сереброзвенника отрезали все пути к отступлению. Чумная весна. Она унесла с собой жизни очень многих горожан, в числе которых были и мои родители. Раз Атьен упомянул о ней, значит, он читал касающиеся меня документы из архива Сопроводительного крыла. Раз читал, значит, всерьёз подумывал о моём будущем. И надо же мне было так опростоволоситься!
Дур-р-рак. Ну что стоило сохранить хотя бы бесстрастный вид, а ещё лучше — изобразить праведное возмущение беспечностью купца, нарушившего правила? Вот тогда эрте Ирриги замолвил бы за меня словечко, потому что лишь с одной стороны чувства являются брешью в стенах души, а с другой — любая служба, исполняемая при участии чувств, достойна восхищения, как вечно твердили наставники. Память же об отце и матери и вовсе священна. Только, увы, зачастую бесполезна.
Нет, я ничего и никого не забыл. Но что проку горевать теперь? Виновник Чумной весны был выявлен и казнён, уложения ужесточены, надзирающие службы натасканы лучше прежнего. Да и Цепь восстановления с тех пор научилась создавать целебные снадобья так быстро, как это возможно для человеческого разума и рук. Купец совершил оплошность, спору нет, но вместо полного уничтожения можно было пойти другой тропинкой. Скажем, отписать письмецо какому-нибудь мелкому Звену, не гнушающемуся сторонними приработками, попросить осмотреть зверька, а уже в случае если тот действительно чем-то опасен, действовать. И жизни были бы сохранены, и кошельки всех заинтересованных лиц наполнены…
Неужели Атьен догадался, о чём и с какими чувствами я думаю? И всё это представление было исполнено лишь с одной целью: убедиться в собственных предположениях?
Надо признать, он победил. Нашёл уязвимое место в моей обороне и ударил туда, как только появилась удобная возможность. Но всё-таки — ждал он от меня проявления чувств или нет? Жаль, теперь не получится это узнать наверняка.
— Ну всё, сейчас подыщу новую одёжку, а ты пока этим оботрись. — Гирм вручил мне резко пахнущую влажную тряпицу.
От первого же прикосновения кожа словно загорелась, и пришлось сжать зубы, шумно дыша через нос, пока каждая пядь тела не оказалась обработанной. Для чего предназначалось очередное снадобье, повода спросить не представилось: спустя пару минут после окончания обтирания выяснилось, что в комнате приятно прохладный и сухой воздух.
— Вот и чудненько! — Лицо меднозвенника осветила довольная улыбка. — А то ещё немного переходил бы и загорелся бы изнутри. Кожу-то всю закупорило чуть не намертво.
Да, что-то припоминаю из объяснений наставников. Но это теперь. А ещё час назад был уверен только в одном: нужно спешно явиться в Дом. Хорошо, что прибывшие к лавке Лоса Звенья Цепи упокоения не стали задерживать ни меня, ни Атьена больше времени, положенного на пяток вопросов и ответов.
— Только смотри, ремешки на прежний лад не затягивай, — посоветовал Гирм, наблюдая, как я одеваюсь. — Ты всё-таки шире стал.
— Намного?
Пятерня меднозвенника задумчиво скользнула по бритому затылку, приглаживая несуществующие волосы.
— Не так чтобы намного, и всё же… Будешь заходить ко мне поутру каждый третий день, ясно?
— Как велите, эрте.
Он кивнул, принимая моё покорное согласие, но всё же добавил:
— Это не мне, парень, это тебе нужно.
* * *
Ну и ну. Даже не попытался приглушить сочувствие, прозвучавшее в голосе. Хотел уколоть ещё больнее? Да нет, вряд ли. Пусть Гирм и ненавидит всех сопроводителей разом, но на его веку мы сменяемся так часто, что любая ненависть рано или поздно начнёт притупляться. Сколько лет отведено заплечным теням? Казалось бы, немало. По крайней мере, не меньше дюжины. Но когда от куска времени остаются крохи, понимаешь, что и изначально он был ничтожен.
Впервые сопроводитель покидает стены Наблюдательного дома вслед за Ведущим только спустя годы обучения, одинаковые для всех. Пять лет и ни днём меньше тратится на освоение различных премудростей, но правильнее было бы сказать — на прощание с самим собой. Изначальным. Сначала происходящее мнится увлекательной игрой, тем более наставники всячески поощряют соперничество, но, едва среди учеников намечается ощутимое разделение по силам, время поворачивается вспять. Теперь уже недавние победители должны, смиряя свою гордыню, протягивать руку помощи отстающим. И так до тех пор, пока не наступит равенство. Каждый сопроводитель обязан уметь исполнять назначенную ему службу, неважно, нужно ли будет сутки напролёт ходить по скучным купеческим лавкам или залезать в осиные гнёзда не платящих подати торговцев.
Я попал в списки Сопроводительного крыла позже, чем следовало бы, и позже, чем этого обычно добиваются иные соискатели дарственной службы. Хотя если вдуматься, то прошедшие годы — большая удача, ведь они могли бы закончиться много раньше, к примеру, ещё до наступления моего тридцатилетия, и тогда было бы ещё обиднее уходить ни с чем. Но раз уж мне повезло задержаться дольше положенного срока, почему я так и не смог воспользоваться этим подарком судьбы?
Потому, что усваивал науку наставников лучше, чем следовало.
Даже теперь ноги размеренно и чётко несли меня той же дорогой, которую я впервые одолел ещё юношей: по Белой галерее до Круглой залы, в Змеиный коридор и на Внутренний двор, под лучи заходящего весеннего солнца, мутно-белого, но уже достаточно сильного, чтобы нагреть камень перил, по которому рассеянно скользнула моя ладонь.
