Во время войны в книгах «В боевом строю» (1942), «Ангара-Северянка» (1943) и «Сердце Сибири» (1944) воспевает фронтовые подвиги земляков-красноярцев.
А после войны становится собственным корреспондентом газеты «Правда» по Сибири и Якутской АССР, ездит в командировки, пишет очерки, репортажи, стихи, документальные киносценарии, поэмы. Книг выпускает много. Все они посвящены Сибири, её людям, её прошлому и настоящему.
Умер 3 июля 1969 года. Родился 10 ноября 1910-го.
Поэтом он был небольшим. Но его стихи не отталкивали:
Когда трава росой примята,Когда под крыльями сосныНоворождённые маслятаНа мир глядят удивлены.Не прозевай обабки в спешке,Что все в росинках, как в резьбе,Гляди, смешные сыроежкиВатагой кинулись к тебе.Дрозды настраивают гусли,Лесное славя бытиё,И подосиновик ли, груздь лиВ лукошко просятся твоё.Тумана прядь к тебе прильнула,Ворсистый мох побеспокой.Что это? Солнце ли блеснуло?Нет, это рыжик под рукой.Проснись и, устали не зная,Спеши в заветный лес с утра…Пришла, пришла пора грибная,Великолепная пора.
А главное, что Рождественского очень тепло вспоминают. Например, Виктор Астафьев учился у него в школе в Игарке. Стоило бы, конечно привести здесь весь рассказ Астафьева «Учитель». Впрочем, он не так уж громоздок, и читается с интересом:
«Замечательный человек, встретившийся мне в начале жизненного пути, был сибирский поэт. Он преподавал в нашей школе русский язык и литературу, и поразил нас учитель с первого взгляда чрезмерной близорукостью. Читая, учитель приближал бумагу к лицу, водил по ней носом и, ровно бы сам с собою разговаривая, тыкал в пространство указательным пальцем: «Чудо! Дивно! Только русской поэзии этакое дано!»
«Ну, такого малохольненького мы быстро сшама-ем!» – решил мой разбойный пятый «Б» класс.
Ан не тут-то было! На уроке литературы учитель заставил всех нас подряд читать вслух по две минуты из «Дубровского» и «Бородина». Послушав, без церемоний бросал, сердито сверкая толстыми линзами очков: «Орясина! Недоросль! Под потолок вымахал, а читаешь по слогам!»
На уроке русского языка учитель наш так разошёлся, что проговорил о слове «яр» целый час и, когда наступила перемена, изумлённо поглядев на часы, махнул рукой: «Ладно, диктант напишем завтра».
Я хорошо запомнил, что на том уроке в классе никто не только не баловался, но и не шевелился. Меня поразило тогда, что за одним коротеньким словом может скрываться так много смысла и значений, что всё-то можно постичь с помощью слова и человек, знающий его, владеющий им, есть человек большой и богатый.
Впервые за все время существования пятого «Б» даже у отпетых озорников и лентяев в графе «поведение» замаячили отличные оценки. Когда у нас пробудился интерес к литературе, Игнатий Дмитриевич стал приносить на уроки свежие журналы, книжки, открытки и обязательно читал нам вслух минут десять– пятнадцать, и мы всё чаще и чаще просиживали даже перемены, слушая его.
Очень полюбили мы самостоятельную работу – не изложения писать, не зубрить наизусть длинные стихи и прозу, а сочинять, творить самим.
Однажды Игнатий Дмитриевич стремительно влетел в класс, велел достать тетради, ручки и писать о том, кто и как провел летние каникулы. Класс заскрипел ручками.
Не далее месяца назад я заблудился в заполярной тайге, пробыл в ней четверо суток, смертельно испугался поначалу, потом опомнился, держался по-таёжному умело, стойко, остался жив и даже простуды большой не добыл. Я и назвал своё школьное сочинение «Жив».
Никогда ещё я так не старался в школе, никогда не захватывала меня с такой силой писчебумажная работа. С тайным волнением ждал я раздачи тетрадей с сочинениями. Многие из них учитель ругательски ругал за примитивность изложения, главным образом за отсутствие собственных слов и мыслей. Кипа тетрадей на классном столе становилась всё меньше и меньше, и скоро там сиротливо заголубела тоненькая тетрадка. «Моя!» Учитель взял её, бережно развернул – у меня сердце замерло в груди, жаром пробрало. Прочитав вслух моё сочинение, Игнатий Дмитриевич поднял меня с места, долго пристально вглядывался и наконец тихо молвил редкую и оттого особенно дорогую похвалу: «Молодец!»
Когда в 1953 году в Перми вышла первая книжка моих рассказов, я поставил первый в жизни автограф человеку, который привил мне уважительность к слову, пробудил жажду творчества».
* * *
Слово «журналистика» в русском языке придумано Николаем Алексеевичем Полевым, родившимся 3 июля 1796 года. Так он озаглавил рубрику о журналах в своём «Московском телеграфе», литературном и научном журнале, начавшим выходить в 1825 году. Первоначально непривычное слово «журналистика» вызывало насмешки.
«Московский телеграф» просуществовал до 1834 года и был закрыт по приказу Николая I за неодобрительный отзыв Полевого о подхалимской перед властями пьесе Кукольника «Рука всевышнего отечество спасла».
Этот царский приказ навсегда напугал Полевого, который сменил убеждения на противоположные. Пошёл к Булгарину в «Северную пчелу», где заведовал литературным отделом газеты. В 1837 году Булгарин и Греч продали журнал «Сын Отечества» известному книготорговцу Смирдину. Тот привлёк Полевого к редактированию журнала. Два года (1838 – 1940) Полевой был его редактором и сохранил в журнале прежние позиции Греча и Булгарина. В 1841-м вместе с Гречем Николай Погодин издаёт ежемесячный журнал «Русский вестник». В 1842 – 1844-м был единственным редактором журнала.
Полевой написал 6 томов «Истории русского народа» (1829 – 1833). В противоположность Карамзину Полевой осмыслял не летописи, но, ориентируясь на романтическую историографию француза Гизо, выделял в истории элементы общественного строя (применил к Руси концепцию феодализма), пытался реконструировать народные представления. Пушкин весьма неодобрительно встретил первый том истории Полевого. Однако в сохранившихся черновиках о втором томе Пушкин отзывается более благожелательно.
Любопытно, что в отличие от Карамзина, считавшего Малороссию «древним достоянием» Руси, Полевой настаивал, что она – отдельное от Руси государство: «В сей народности […] видим только два основных элемента древней Руси: веру и язык, но и те были изменены временем. Всё остальное не наше: физиогномия, нравы, жилища, быт, поэзия, одежда». Любопытное осмысление истории Украины, не правда ли?
Прожил Полевой не так уж и много. Умер 6 марта 1846 года.
* * *
Руководитель Южного общества декабристов Павел Иванович Пестель, родившийся 3 июля 1793 года, очень любопытно и достаточно верно обрисован поэтом Давидом Самойловым в стихотворении 1965 года «Пестель, поэт и Анна»:
Там Анна пела с самого утраИ что-то шила или вышивала.И песня, долетая со двора,Ему невольно сердце волновала.А Пестель думал: «Ах, как он рассеян!Как на иголках! Мог бы хоть присесть!Но, впрочем, что-то есть в нём, что-то есть.И молод. И не станет фарисеем».Он думал: «И, конечно, расцветётЕго талант, при должном направленье,Когда себе Россия обретётСвободу и достойное правленье».– Позвольте мне чубук, я закурю.– Пожалуйте огня.– Благодарю.А Пушкин думал: «Он весьма умёнИ крепок духом. Видно, метит в Бруты.Но времена для брутов слишком круты.И не из брутов ли Наполеон?»Шёл разговор о равенстве сословий.– Как всех равнять? Народы так бедны, -Заметил Пушкин, – что и в наши дниДля равенства достойных нет сословий.И потому дворянства назначенье -Хранить народа честь и просвещенье.– О, да, – ответил Пестель, – если тронНаходится в стране в руках деспота,Тогда дворянства первая заботаСменить основы власти и закон.– Увы, – ответил Пушкин, – тех основНе пожалеет разве Пугачёв…– Мужицкий бунт бессмыслен… -За окном,Не умолкая, распевала Анна.И пахнул двор соседа-молдаванаБараньей шкурой, хлевом и вином.День наполнялся нежной синевой,Как вёдра из бездонного колодца.И голос был высок: вот-вот сорвётся.А Пушкин думал: «Анна! Боже мой!»– Но, не борясь, мы потакаем злу, -Заметил Пестель, – бережём тиранство.– Ах, русское тиранство-дилетантство,Я бы учил тиранов ремеслу, -Ответил Пушкин.«Что за резвый ум, -Подумал Пестель, – столько наблюденийИ мало основательных идей».– Но тупость рабства сокрушает гений!– На гения отыщется злодей, -Ответил Пушкин.Впрочем, разговорБыл славный. Говорили о Ликурге,И о Солоне, и о Петербурге,И что Россия рвётся на простор.Об Азии, Кавказе и о Данте,И о движенье князя Ипсиланти.Заговорили о любви.– Она, -Заметил Пушкин, – с вашей точки зреньяПолезна лишь для граждан умноженьяИ, значит, тоже в рамки введена. -Тут Пестель улыбнулся.– Я душойМатерьялист, но протестует разум. -С улыбкой он казался светлоглазым.И Пушкин вдруг подумал: «В этом соль!»Они простились. Пестель уходилПо улице разъезженной и грязной,И Александр, разнеженный и праздный,Рассеянно в окно за ним следил.Шёл русский Брут. Глядел вослед емуРоссийский гений с грустью без причины.Деревья, как зелёные кувшины,Хранили утра хлад и синеву.Он эту фразу записал в дневник -О разуме и сердце. Лоб наморщив,Сказал себе: «Он тоже заговорщик.И некуда податься, кроме них».В соседний двор вползла каруца цугом,Залаял пёс. На воздухе упругомКачались ветки, полные листвой.Стоял апрель. И жизнь была желанна.Он вновь услышал – распевает Анна.И задохнулся:«Анна! Боже мой!»
Д. Самойлов оттолкнулся от дневниковой записи Пушкина 9 апреля 1821 года: «Утро провёл с Пестелем; умный человек во всем смысле этого слова. «Mon coeur est matérialiste, – говорит он, – mais ma raison s᾿y refuse». (Сердцем я материалист, но мой разум этому противится. – франц.). Мы с ним имели разговор метафизический, политический, нравственный и пр. Он один из самых оригинальных умов, которые я знаю».
