Когда едешь по территории Косово, постоянно видишь разрушенные казармы, полицейские участки и склады горючего. Эти стационарные цели натовские летчики уничтожали успешно. Что же касается мобильных объектов, то нам встретилось лишь несколько уничтоженных грузовиков. Сгоревших танков что-то не видно…
А вот что говорится в бюллетне Final Conflict № 924 от 24 июня 1999г:
“Испанские летчики, принимавшие участие в воздушных налетах на Югославию, не чувствуют себя ни "суперменами", ни асами. Напротив, они утверждают, что им приходилось плясать под американскую дудку, и обвиняют НАТО в том, что боевые награды выдавались за уничтожение гражданских целей, что затем объявлялось "побочными последствиями".
Один из участников операции, капитан Адольфо Луис Мартин де ла Оз, участвовал в воздушной кампании с самого начала. Над Балканами он пилотировал истребитель-бомбардировщик F-18, который НАТО широко использовало для проведения тактики "выжженной земли". Де ла Оз, вернувшийся в Испанию в конце мая, никакого чувства удовлетворения от этого уже не испытывает. Его оценки весьма категоричны: "Прежде всего должен сказать, что я, как и большинство — подчеркиваю, большинство, — моих коллег, если не все, был и остаюсь противником этой войны в целом, и варварских методов ее ведения в частности". По словам де ла Оза, за время участия в налетах и он сам, и его друзья-летчики полностью потеряли веру в себя.
"Я лучше назову главных врагов, — дополняет его де ла Оз. — Это — наше командование, министр обороны вместе со всеми его помощниками, члены правительства. Ничего не зная и, что еще страшнее, не желая знать об этой войне, они постоянно лгали испанскому народу. Чтобы донести свою ложь до всех и до каждого, они использовали газеты, радио, телевидение, иностранных корреспондентов и агентства новостей".
Капитан Мартин де ла Оз абсолютно уверен, что бесконечные бомбардировки гражданских объектов и вызванные ими жертвы ни в коем случае не были случайными. "Наш полковник несколько раз открыто возмущался, когда натовское руководство указывало ему цели, которые никак нельзя было назвать военными”, — вспоминает де ла Оз.
"Прибыв в Италию, — продолжает де ла Оз, — мы сразу же стали испытывать чувство постоянного унижения и обиды. Все приказы поступали исключительно от американских генералов, никто другой не имел такого права. Мы были простыми пешками, расходным материалом. Уже здесь я услышал, будто некоторые операции планировались испанцами. Ложь, наглая ложь! Все — до одного — вылеты, которые мы совершили, были спланированы высшим командованием США. Американцы указывали буквально все мелочи: какие самолеты должны нанести удар, по каким целям и какими средствами. Правда, мы так ни разу и не выполнили их приказов, ограничиваясь полетами над границами с Македонией, Албанией, Боснией и Словакией".
А вот как оценивает капитан де ла Оз информацию, которая распространялась о балканской войне: "Ни слова не было сказано ни об инцидентах, имевших место в Авиано, ни об ужасающем обслуживании испанских самолетов, ни о постоянных издевательствах, которым мы подвергались с самого начала. Мы не были даже пушечным мясом. Мы были просто ничем. Слышали вы хоть что-нибудь о потерях, даже не связанных с боевыми действиями? Все молчат. А кто слышал об унижениях, о санкциях, применяемых американцами к военным других государств? Об этом все молчали. Ни единого слова!".
Но больше всего де ла Оза угнетает даже не издевательства над испанскими офицерами. Он не может найти оправдания самому себе. "Мы прекрасно знали, что вмешиваемся в конфликт, который противен большинству испанцев и, что самое главное, нам самим, — говорит он. — Все сообщения, комментарии, речи преследовали одну цель — скрыть правду. А правда в том, что и испанцы, и датчане, и португальцы нужны были лишь в качестве дымовой завесы для американских генералов, которые заправляли всей этой войной. Ни один из журналистов не имел ни малейшего понятия, что НАТО творит в Югославии. Уничтожается страна, применяется новейшее оружие, нервные газы, на парашютах сбрасываются мины, летят бомбы, содержащие уран, черный напалм, над людьми рассеиваются стерилизующие препараты, а над посевами — ядохимикаты. О некоторых видах оружия ничего на знают даже те, кто воюет там. Американцы совершают одно из ужаснейших злодеяний против человечества. Нам еще предстоит узнать множество страшных вещей. Пока же из разговоров с британскими и немецкими офицерами мы уяснили, что главная цель американцев — разделить Европу, не дать ей выбраться из-под их контроля в ближайшие десятилетия.
Поверьте, я говорю все это вовсе не для того, чтобы оправдаться. Мне никогда не забыть творившегося там, ведь это — самая большая дикость в истории цивилизованного общества. Эту войну устроили янки, это была их война, и только они должны расплачиваться за нее", — заканчивает свою горькую исповедь испанский военный летчик капитан Адольфо Луис Мартин де ла Оз.
Перевел с английского В.ОРЛОВ
Станислав Куняев “И ПРОПАЛ КАЗАК...” (Глава из новой книги)
НАД ЗАПАДНЫМ БЕРЕГОМ Тунгуски по извилистому хребту тянется черная кромка леса, а из нее, словно кусок застывшего желтого пламени, торчит кривой месяц. Мороз к вечеру становится все гуще. Крупные звезды усыпали темное и чистое небо, недалеко на озере глухо ухает лед, оседая под собственной тяжестью. Где-то под хребтом Карун и Музгар облаивают то ли белку, то ли соболя.
Дед приподнимает голову: “До утра держать будут, утром надо бежать, Славка!” Но к утру собаки уже оказались возле зимовья — не выдержали мороза, и мы все четверо побрели на реку трясти сети, ставить крючья, блеснить из-подо льда хариусов. Карун и Музгар, широкогрудые, крепконогие лайки, крутятся возле нас, надеясь на хозяйскую щедрость. Дед бросает им подъязка, Музгар, который был ближе, потянулся к пляшущей на льду рыбешке, но Карун нахально оттеснил его плечом и схрумкал добычу.
— А что, Музгар Каруна боится?
— Нет, ён с ним не занимается!
Я не сразу понял, что значит “не занимается”. Оказалось, что Музгар просто не хочет связываться с Каруном — куска у него никогда не отберет, не гавкнет, не укусит, поскольку Карун рос при Музгаре щенком, и Музгар до сих пор относится к Каруну как к щенку — великодушно и снисходительно, хотя молодой кобель уже вымахал с медвежонка-пестуна и стал в груди, пожалуй что, пошире своего воспитателя.
Последняя сеть медленно уползала, влекомая течением, под лед. Дед разогнулся, передохнул, огляделся по сторонам.
— Однако заморочило! К вечеру снежок должон пойти. Завтра надо лоушки смотреть, соболь бегать будет по пороше...
Я понимаю, что “заморочило” — значит небо затянуло к перемене погоды. Вообще дед говорит так, что о смысле многих слов я могу только догадываться. А между прочим, мне кровен язык калужских деревень, жил я в эвакуации в костромском краю, работал в Сибири, всегда старался чутко слушать, как говорят люди. Но начнет что-то рассказывать дед — то и дело приходится переспрашивать.
— Взял я норило... — А что это такое? — Ну, жердь, которой невод подо льдом за тетиву протягиваешь... налима-то надо варить, пока не выбыгал.
И, заметив мой вопрошающий взгляд, дед поясняет: — “Ну пока не усох... а из конопли красна ткали”, — оказывается, что “красна” — это домотканные цветные половики...
Но какой живой, какой дикий, какой молодой еще, зеленый, незатвердевший язык! Какие удивительные — вроде бы случайные, неустойчивые, но прекрасные формы вдруг являет он! Рассказывает мне дед о старом рецидивисте, убившем единственного сына у матери, и вдруг — фраза: “Мать сиротой сделал...” Как жаль, что я, русский человек, не взял от деревни — слишком мало в ней жил — груды этого сырого, текучего, подвижного богатства! Светлой завистью завидую писателям земли русской — Залыгину, Астафьеву, Белову, Распутину, Личутину: владеют они безо всяких словарей и магнитофонов этим языком, столь многоликим, что диву даешься, как русские люди в бесконечных российских просторах умудрились, говоря на десятках своих диалектов и наречий, осознать себя одним народом, выгнать из всего этого бродящего сусла, словно семидесятиградусную самогонку, кристальную литературную речь, уходящую тем не менее корнями в эту почву, в ее супеси, суглинки, черноземы...
А Виктор Астафьев, повесть которого “Последний поклон” в затертой мягкой обложке “Роман-газете” и обнаружил среди кучи газет и журналов в углу дедовского зимовья, не стал бы, наверно, переспрашивать моего старика о смысле того или иного слова: его Енисей не так уж далеко от Угрюм-реки, поскольку встречаются они где-то возле Верхней Туры; наверняка его предки с пращурами Степана Романыча сталкивались где-нибудь на речных переправах, либо на таежных тропах, взаимно переселялись по рекам и волокам из одной деревни в другую, неся за собой слова и обычаи; наверняка где-то скрещивались их пути, когда отправлялись они в соседние починки, хутора да выселки за будущими женами.
