Тем не менее я часто его учил:
– Не надо стесняться приглашать любого специалиста для совета. Это не только не унижает вас, а, наоборот, возвышает. А главное, узнав что-то новое от консультанта, вы в дальнейшем легче разберётесь в подобной ситуации.
– Я не хочу терять авторитет у больных. Они обязательно скажут: «Сам ничего не знает, вот и зовёт себе на помощь».
– Напрасно вы так думаете о больных. Для них хоть сто консультантов пригласите, лишь бы вылечили. Если же вы, не посоветовавшись ни с кем, не поставите правильно диагноза, не поможете больному, вряд ли он вас поблагодарит за такую самостоятельность.
Юрий молчал. И казалось, оставался при своём мнении. Это начинало меня беспокоить.
Однажды на утренней конференции он докладывал о больной, которую назначил на операцию. Я задал несколько вопросов по методике предполагаемой операции и сразу понял, что он к ней не готов и собирается делать заведомо не то, что нужно. Я сделал ему серьёзное внушение и отменил операцию до полной подготовки к ней. На конференции, как всегда, было много врачей, студентов. Юрий, бледный как полотно, покинул зал. Потом выяснилось, что дома, раздраженный, скандалил с женой.
Однако через несколько дней, спокойный и сдержанный, пришёл ко мне с другими вопросами. О случае на утренней конференции он как бы забыл и никогда не вспоминал. Вообще у него не было в привычке переосмысливать и возвращаться к старому разбору. Однажды долго с ним беседовал на эту тему. Он ушёл от меня, не согласившись с моими доводами.
С каждым годом его отношение к товарищам менялось всё резче. Он не проявлял элементарной скромности даже по отношению к врачам много старше его по опыту.
В его отчётах по работе лаборатории, которую ему поручили, он всячески выставлял свои успехи. На сделанные замечания о недостатках отвечал резко.
Несколько раз я вызывал его для разговора по этому поводу.
– Поймите, – говорил я, – скромность и простота – это самые важные качества человека, которые украшают каждого – от простого рабочего до министра.
Он слушал невнимательно и часто вставлял реплики, которые говорили, что мои слова до него не доходят. Я разговаривал с ним, наверное, больше, чем со всеми аспирантами, вместе взятыми, и чувствовал, что слова мои ударяются как о глухую стенку. Я беспокоился, что из Юрия не получится такого хирурга, какого бы мне хотелось иметь, но вопроса о его уходе из клиники не ставил. Может быть, потому, что он по-прежнему ездил в командировки, помогал оснащать лаборатории института нужной аппаратурой. Чего греха таить – клиницисты, да и вообще многие специалисты редко обладают способностями оснастить своё рабочее место необходимым оборудованием. Вся эта организация всегда падает на плечи одного директора или его заместителя, остальные только требуют, а не помогают. А некоторые вообще склонны к иждивенческим тенденциям – могут почти не выполнять необходимой работы и ждать годами, когда им доставят всё готовое, вместо того чтобы это время потратить на организацию производственного процесса.
Юрий был из числа тех немногих, которые могли, что называется, из-под земли достать необходимое оборудование не только для себя, но и для других. Неиссякаемая энергия, напористость и какая-то необъяснимая способность сговариваться с нужными людьми, всё устраивать, всё доставать помогали вновь отстроенному Институту пульмонологии обзаводиться самым современным, подчас очень сложным и дорогостоящим оборудованием.
Правда, Юрий прежде всего приобретал оборудование для своей лаборатории. При этом говорил: «У нас все же главная лаборатория – другие перебьются. У нас исследуется много детей, без точной аппаратуры мы не сможем ставить предоперационный диагноз…»
Однажды к нам поступил мальчик В. 10 лет с врождённым пороком сердца. Предварительное обследование показало: болезнь настолько запущена, что операция ему уже не поможет. Мы предполагали, что у ребёнка большой дефект межжелудочковой перегородки. Вследствие того, что кровь поступала из левого в правый желудочек, давление в малом круге кровообращения, то есть в лёгочных сосудах, поднялось очень высоко и привело к склерозу их стенок. Если мы в этих условиях и устраним дефект, давление в сосудах лёгкого не уменьшится и ребёнок останется в прежнем тяжёлом состоянии. Риск же очень большой. Такие больные редко переносят радикальную операцию.
Окончательное решение вопроса возможно только после катетеризации, которая сама по себе в этих условиях рискованна и требует не только большой осторожности, но и тщательности при выполнении этой процедуры.
Юрий начал исследование. Не учтя состояния ребёнка, он пошёл на самое сложное обследование, хотя здесь можно было ограничиться и более простым и менее опасным. Он мог бы ввести катетер в сердце через вену и измерять давление только в правых полостях его – для больного так легче. Он же пошёл в левые отделы, а это больные всегда переносят плохо.
В середине исследования у ребёнка началась аритмия, то есть появился неправильный и неравномерный пульс. Молодой врач-наркотизатор, с тревогой сообщив о резко изменившемся пульсе, деликатно предложила:
– Может быть, нам прервать исследование?
Юрий с раздражением сказал:
– Может быть, вы станете на моё место и будете сами исследовать?
– Я просто хотела вам подсказать… – начала оправдываться доктор, смущённая его грубостью.
– Я не нуждаюсь в ваших подсказках.
Юрий чувствовал правоту наркотизатора, но обозлённый тем, что не он сам это понял, продолжал делать по-своему.
Остановилось сердце… Юрий начал проводить реанимацию – безрезультатно. Ему бы позвать заведующего реанимационным отделением, что в двух шагах от него, или заведующего клиникой, кто тоже располагается на одном с ним этаже. Он этого не сделал, по-видимому, решив, что сам управится не хуже других. Но оживить ребёнка не удалось.
Тяжело мне было смотреть на горе матери.
Врач-наркотизатор, вся в слезах, на другой же день подала заявление об уходе.
– С таким человеком работать не желаю, – заявила она.
При разборе этого дела Юрий спокойно заявил, что на столько-то исследований у нас столько-то смертельных исходов. Вполне допустимый процент.
– Как же вы плохо считаете, – возразил ему один доктор. – Если учитывать все ваши осложнения, они почти в 10 раз выше среднемировых, а оборудование у вас одно из лучших.
– Скажите, Юрий, – обратился я к нему, – а если бы на месте этого мальчика была бы ваша дочь, вы также считали бы, что это законный процент и не позвали бы в случае осложнений ни меня, ни заведующего реанимационным отделением?
Юрий молчал.
– Вот что, – продолжал я, – врачу жестокому и бездушному я не могу доверять больных. Ищите себе место.
Я возвращался домой из клиники с тяжёлым чувством. Где, как и у кого Юрий научился такому бездушному отношению к больным? Я уделял ему внимания больше, чем другим, но цели не достиг. Или здесь мое неумение научить, воспитать, или же гнилая сущность человека, о которую разбиваются любые благие намерения?
Вскоре после описанных событий мне сказали:
– А вы знаете, Таня с Юрием разошлись.
Это было для меня совершенно неожиданно. Мне казалось, что у них все в порядке и они живут счастливо.
Вечером, придя в клинику на вечерний обход и узнав, что Таня дежурит в операционной, я пригласил её в кабинет.
– Правда, что вы с Юрием разошлись?
– Да, правда, – спокойно сказала Таня.
– А в чём дело? Что случилось?
– Да ничего особенного, Фёдор Григорьевич, не случилось. Юрий – неисправимый эгоист. Ему нет никакого дела до окружающих, в том числе и до родных.
– А у вас ведь дочь?
– Дочь осталась со мной.
– Вы что же, поссорились с Юрием?
– Ссоры не было. Отчуждение началось сразу же после свадьбы. По существу, духовно мы никогда не были близки. Не так давно мы разъехались. Я сняла комнату и живу с дочкой. Юрий не захотел разменивать квартиру.
Затем, смущаясь, спросила:
– Вы, Фёдор Григорьевич, наверное, меня осуждаете, что я разошлась с Юрием фактически без серьёзных оснований. Но я не могла переносить этого неуёмного стремления к сытой жизни. Не могу я так… думать только о себе.
Подумав, она продолжала:
– Вы его совсем не знаете. Он совсем не тот, что представляется вам, хотя и вы уже давно отметили его эгоизм.
Таня постепенно разговорилась. Ей, по-видимому, очень хотелось излить перед кем-нибудь свою душу. Я молча слушал. После операции чувствовал себя усталым, не хотелось никуда идти. К счастью, меня никуда не вызвали.
– Ещё при первом знакомстве у Юрия проскальзывала другая натура – не та, что всем была видна. Для него и любовь – это чепуха, над которой он подсмеивается. Это какой-то странный, бесчувственный человек; для него ничего не значит – ни любовь, ни дружба, ни мать, ни дочь. А обо мне и говорить нечего. Вышло так, что защита диссертации у Юрия совпала с периодом, когда я находилась в родильном доме. Ссылаясь на занятость, он ни разу меня не навестил. Ну скажите, можно ли терпеть возле себя такого человека? Мало этого, но и мать его ни разу не пришла ко мне. Она всё время помогала Юрию. Когда кто-то из хороших знакомых упрекнул её, что вот, мол, невестка рожает, а она про неё и не вспомнит, свекровь ответила: «Невестка ещё родит не одного ребёнка, а мне важно, чтобы Юрий защитил кандидатскую диссертацию». Я её не осуждаю. Она сама несчастна. Не понимает, что говорит. Эгоизм сына, проявленный ко мне, завтра падет на её голову. Юрий не раз уже показывал свою нетактичность к матери, я всегда этим возмущалась. Её слёзы впереди, но, проливая их, она, наверное, не подумает, что сама виновата в воспитании сына. Да он и вас, своего учителя, предаст, если это ему будет выгодно, – добавила она с грустью.
