— Я хвашист, — угрюмо ответил мальчишка и весь ощетинился. Ложку в сторону, миску, из которой хлебал борщ, — на середину стола.
Иван оторопел.
— Да какой же ты фашист?
— А меня так дразнят. И в школе, и на хуторе... А я за то им бью морды! — Он показал кулачок. — А вчера сыну тети Жабы так надавал, так надавал! — злостью загорелись глазенки младшего Ходана.
Эта злоба обожгла солдатское сердце, как неожиданное пламя. Вот бросили в костер охапку соломы, вспыхнула и опалила неосторожных, беспечных.
— «Тетя Жаба» — это кто? — спросил Иван. Он не знал, о чем и как вести разговор с мальчонкой, заряженным лютой ненавистью.
— Наша учителька. Жабенок не пускал меня в класс: «Покажи да покажи вторую обувку». Ну, галоши, або что, — он вдруг залился краской стыда. Не было у маленького Ходана второй обувки. — Говорю: «Пусти, хужее будет!» Так он обозвал меня хвашистом. Я ему головой в живот ка-ак дал, он и сел. Разевает большой рот, словно жаба. Тут его мамка из учительской выскочила. За уши меня, за уши. Оттаскивает от жабенка. Я ее укусил, она завизжала: «Хвашист!» Я — драла.
Мальчишка рассмеялся. Он был доволен: таки постоял за себя.
Хутор мстил сыну Гришки Ходана... «Подлюка! — подумал Иван о Гришке, — заставил ребенка расплачиваться за свое предательство».
Мальчишка оглядел его и сказал:
— Ты — Ванюша? Я тебя по фотокарточке узнал. Там, на стенке за стеклом.
Он говорил совершенно не по-детски. Строил фразу грамотно, слова подбирал умело. И откуда такая речь у деревенского второклассника из донецкого хутора, где все разговаривают суржиком: смесь украинских и русских слов?
Иван инстинктивно почувствовал, что у мальчонки с именем связаны большие неприятности. «Неужели сбывается проклятие полицая, который со злым умыслом нарек сына Адольфом?»
— Хочешь, отгадаю твое имя? Санька — вот ты кто.
И потеплели на миг глаза-угольки. Мальчишка смутился.
— Так меня зовут бабка Матвеевна и дед Авдеич. — Глянул на военного и застеснялся. — Ты голодный? — спросил солидно. — Бабка Матвеевна такого вкусного борща наварила. Хочешь?
— Не хочу, — отказался Иван.
Перед трагедией Фениного сына померкло все: и собственная беда, и ненависть к Гришке Ходану, и даже смерть Фени. «Кем вырастет этот мальчишка, который живет ненавистью? Пока Санька беспомощен. Но он подрастет, окрепнет, наберется сил. Автомата не будет — смастерит самопал, изготовит обрез, выточит из плоского напильника финку... Придет в дом к ненавистной тете Жабе и к ее сыну. Он воздаст сторицей за пережитое унижение. Тогда люди вспомнят: «Его отец — душегуб! И этот ублюдок в него!» Люди! Но это же вы посеяли злобу в сердце мальчонки! По зернышку каждый. Вы лелеяли ядовитые исходы, удобряли их своей глупостью, своей черствостью. И блеснувший однажды в его руках нож станет протестом загнанного, обессилевшего от долгой травли человека.
— На поминки, что ли, борщ-то? — спросил Иван мальчонку, кивнув на печку, откуда шел густой запах.
— Угу. Мамка подохла, — пояснил тот, хмурясь чисто по-ходановски.
— Что ж ты так... о матери?
— Она была чокнутая, — пробурчал мальчонка, покрутил пальцем у виска. В воспаленных глазах заискрились слезинки. — Она меня звала «маленьким Гитлером»! — выкрикнул он.
Муторно стало на душе у Ивана, словно его опять саданули по затылку коротким ломиком-«фомкой». Где-то в мозгах ожил комарик, противно запищал, вызывая тошноту.
— А знаешь, почему она стала такой? Один фашист... зверь зверем, отобрал тебя, усадил ее силой в бричку и увез. Она плакала, убивалась, боялась, что ты помрешь без нее с голоду. И от горя потеряла рассудок.
Иван разговаривал с мальчишкой, как с равным, как со своим сверстником. Он не хотел унизить его еще одним недоверием.
— Меня выкормила козьим молоком бабка Матвеевна! — Мальчишка был упрям. Свое мнение он выстрадал и не собирался отказываться от него. — А мамка называла меня «маленьким Гитлером»! — Он не мог простить обиды никому! Даже родной матери. Слишком много и жестоко страдал от несправедливости хуторян.
Они не успели завершить разговор — нечто незримое встало между ними, начало разделять. Внутреннее недоверие к правоте другого? Но вот распахнулась дверь, на пороге появилась мать. Она протянула к Ивану руки, а сделать шага уже не могла: ноги не слушались.
— Ванюша! — И заплакала.
Он подхватил ее: легонькая, маленькая... А в его представлении она жила рослой, мужественной. Когда-то ей безропотно подчинялись семидесятипятикилограммовые мешки с картошкой, она ловко орудовала и лопатой, и вилами, и даже топором, — мало ли что приходилось подлатать, в хозяйстве солдатки!
— Господи! — сквозь слезы проговорила мать. — Фенюшка-то наша растаяла, как свечка. Прибрал господь. Может, оно и к лучшему: что такому человеку от жизни? А надежды никакой. Плоха она была последнее время, ох, плоха. Все с ним воевала, — кивнула мать на мальчонку, который бдительно следил за разговором взрослых.
Насупился. Бука букой.
— Иди, погуляй, Саня, я кое-что спрошу у твоей бабки Матвеевны. Секретное, — шутливо добавил Иван, видя, как помрачнел мальчонка.
Тот вышел и злобно хлопнул дверью.
Тяжко вздохнула Екатерина Матвеевна:
— Не знаем с Авдеичем, чем горю помочь, — совсем от рук отбился.
Учительница сказала: «В колонию отправлю». А башковитый мальчишка, с пяти лет читает. Все, какие есть, у кого на хуторе книги — перечитал. И по арифметике прытко соображает. Какая у нас на хуторе школа? Все классы — в одной хате. И учительница одна на всех. Ты ее не знаешь, она приехала с ребеночком, когда еще шла война. Грамотная. И на молочарке работала, и учетчицей, а открыли свою школу на хуторе — пошла учительницей. Пишет она на одной доске для первых и третьих классов, а на другой для вторых и четвертых. Едва закончит писать задачу — у Саньки уже готов ответ. И за третий, и за четвертый класс решит. Вот она и сердится: родной-то ее сынок такой недотепа...
— Обозлили мальчонку, — буркнул Иван.
Мать почувствовала себя виноватой.
— Не могут люди забыть, как его отец хозяйничал в округе. Кому он только не насолил! — Она снова вздохнула и позвала: — Пойдем, Ванюша, глянешь на Феню.
Иван остановился на пороге, вспомнил о Саньке, которого выдворил из кухни.
— Ты где там? — заглянул он в комнату.
Мальчишка забился в угол и плакал. Он не вытирал слез. Они сбегали по смуглым щекам и застывали капельками живого янтаря.
— А я-то думал, что ты из героев! — с сочувствием проговорил Иван. — С четырехклассниками сражался и побеждал.
Иван хотел привлечь мальчишку к себе, положил руку ему на плечо. Но Санька рванулся в сторону, больно ударился головой о стенку.
— Не тронь! — выкрикнул он. Дико заблестели глазенки. — Иди, целуйся со своей Матвеевной!
Иван невольно присвистнул:
— Э-э, вон ты куда гнешь!
Екатерина Матвеевна поняла состояние своего воспитанника.
— Саня, да это же мой сынок! С фашистами воевал. Герой. Вернулся из армии. Я тебе о нем рассказывала и фотокарточки показывала. Не забыл?
Трясет головой мальчишка: нет, не забыл. Он все отлично помнит: пока не было этого военного, ворчливая, но добрая Матвеевна целовала и голубила его, Саньку Ходана.
Хочет старая женщина приласкать обиженного. Но где там!
— «Федул! — шутливо дразнил Иван мальчишку. — Чего губы надул?» — «Кафтан прожёг». — «А велика ли дыра-то?» — «Один ворот остался».
Это была еще одна попытка восстановить попранный мир.
— Иди к своей сумасшедшей! — выкрикнул мальчишка. Ивану стало неприятно: «Я же к нему всей душой...»
И то хорошее, что он питал к сыну Фени, вдруг начало улетучиваться.
— Пошли, матинко... Ты на меня, Саня, не сердись. Я люблю свою маму, давно не видел ее, соскучился.
Они вышли, оставив парнишку одного в комнате.
— Ванюша, не держи на Саню сердца, — просила мать. — Кто приголубит такого, кроме нас с Авдеичем? Мальчонка так тоскует по ласке...
— Да я на него и не обижаюсь, — проговорил Иван. — Я все понимаю.
Проснулся Иван Иванович от пронизывающего утреннюю тишину шепота двух сестер: вернулась Аннушка.
Ночью что-то снилось... Неприятное. Это от чрезмерной усталости, накопившейся за командировку. Сердце работало с перегрузкой...
Хотел вспомнить сон и не мог. Может, оно и к лучшему? Заикнись Аннушке, она примется толковать на свой лад. А всех-то делов — спал на левом боку.
Облачился в пижаму и направился в ванную. Можно было идти через кухню, но там шептались сестры: Иван Иванович избрал иной путь — через Санину комнату, которая считалась их совместным кабинетом.
На столе у сына Иван Иванович увидел... свою книгу. Это был словарь жаргона преступников, Иван Иванович держал его на своей полке. Аннушка делами мужа особенно не интересовалась, Иришке такая книга ни к чему, Марина, которую судьба провела через огонь, воды, медные трубы и чертовы зубы, сама могла бы составить жаргонник, но она люто ненавидела все, что хоть отдаленно могло напомнить ей о тяжелом прошлом... Саня?.. Он однажды держал этот словарь в руках, полистал, хмыкнул по поводу того, что таракана называют «бабушкой», а блоху — «кавалеристом», подсчитал, что у слова «женщина» восемьдесят восемь синонимов и каждый несет в себе какой-то оттенок, не без сарказма сказал: «Чувствуется, что над разработкой этой темы трудилось не одно поколение выдающихся умов»; закрыл словарь и потерял к нему всякий интерес. Это было почти два года тому назад.
