Мои дела были чуточку лучше. И хоть в скачке молодняка моя лошадь упала, прыгая через воду, я отделался травяными пятнами на брюках.
У молодого жеребца, на котором я в последней скачке должен был скакать для Джеймса Эксминстера, была такая же дурная репутация, как и у Ослика. И я опасался, что мне придется заканчивать скачку в единственном числе. Но, по непонятным причинам, мы от самого старта великолепно поладили с этим капризным животным. И, к моему изумлению, — а это чувство разделяли все присутствующие на ипподроме — мы перескочили через последний барьер вторыми. И на прямой у финиша, шедшей в гору, вырвались вперед. А предполагаемый фаворит закончил скачку четвертым.
Эта моя вторая победа в сезоне и первая в Челтенхэме встречена была гробовым молчанием. В загоне, где расседлывают победителей, я попытался как-то оправдаться перед Джеймсом Эксминстером:
— Мне очень жаль, сэр, но я не смог иначе…
Я знал, что он не поставил ни пенни на эту лошадь. А ее владелец даже не явился, чтобы полюбопытствовать, как она пройдет дистанцию.
Не отвечая, он задумчиво смотрел на меня. И я подумал, что этот тренер уже никогда — даже в самом крайнем случае — не пригласит меня. Бывает, что неожиданно победить так же скверно, как и проиграть на фаворите.
Я расстегнул пряжки подпруги и, надев седло на руку, стоял в ожидании, когда же разразится буря.
— Ну что ж, идите взвесьтесь, — неожиданно сказал Эксминстер. — А после того как оденетесь, я хотел бы поговорить с вами.
Когда я выходил из раздевалки, Джеймс стоял посреди весовой, разговаривая с лордом Тирролдом, лошадей которого он тренировал. Они замолчали и обернулись ко мне. Но я не смог разглядеть выражения их лиц — они стояли спиной к свету.
Джеймс Эксминстер спросил:
— На какую конюшню вы больше всего работаете?
— В основном я скачу на лошадях фермеров, которые сами их тренируют. Постоянно я не работаю ни у одного из известных тренеров. Но я скакал для некоторых из них, когда они просили. Например, мистер Келлар несколько раз приглашал меня.
«И это, — иронически подумал я, — правдивая картина того ничтожного места, которое я занял в мире скачек».
— Я слышал, как кое-кто из тренеров говорил, что для совсем уж плохих лошадей они всегда могут пригласить Финна, — сказал лорд Тирролд, обращаясь исключительно к Эксминстеру.
Тот усмехнулся в ответ:
— Как раз это я и сделал сегодня. А что в результате? Как мне объяснить владельцу, что для меня это такая же неожиданность, как и для него. Я часто повторял ему, что лошадь никуда не годится, — обернулся он ко мне. — А теперь из-за вас я выгляжу форменным идиотом.
— Извините, сэр!
— Ну, не стоит так расстраиваться. У вас еще будет случай показать себя. Есть у меня ленивая старая кляча, на которой, если вы еще не заняты, я прошу вас скакать в субботу. И еще на той неделе я займу вас — раза два или три. А там… поглядим.
— Большое вам спасибо! — изумленно выговорил я.
Будто он сунул мне в руку золотой слиток, а я ожидал скорпиона. Если я неплохо покажу себя на его лошадях, он сможет приглашать меня регулярно в качестве запасного жокея. А для меня — это огромный шаг вперед!
Джеймс Эксминстер участливо и даже озорно улыбнулся:
— Ну, тогда Герань на скачках с препятствиями в Херефорде. Вы не заняты в субботу?
— Нет.
— Как насчет веса? Нужно весить десять стонов.[1]
— Будет порядок.
Мне предстояло согнать три фунта за два дня; но никогда еще необходимость голодать не выглядела так привлекательно.
— Ну и хорошо. Значит, там и встретимся.
Я услышал, как они с лордом Тирролдом рассмеялись, выходя из весовой. Стоял и смотрел им вслед. Это была парочка, выигравшая все призы в состязаниях по скачкам с препятствиями. Джеймс Эксминстер был во всех отношениях «большим человеком»: двухметрового роста, солидного сложения, он двигался, говорил и принимал решения с уверенной легкостью. У него было крупное лицо с выдающимся вперед носом и тяжелой квадратной челюстью. Когда он улыбался, обнажались выступающие вперед нижние зубы — и это были ровные, крепкие, удивительно белые зубы.
Его конюшни — в числе шести самых крупных в стране. Его жокей Пип Пэнкхерст — чемпион последних двух сезонов. И среди его лошадей — а их около шестидесяти — самые лучшие из тех, что существуют в настоящий момент.
Получить от него такое предложение, такую зацепку, было так же удивительно, как и страшно. И если я упущу этот случай, мне следует отправиться вслед за Артом.
На другой день я бегал по Гайд-парку в трех свитерах и ветровке, борясь с желанием выпить хоть глоток воды. Некоторые жокеи принимают мочегонные, чтобы согнать лишнюю жидкость. Я однажды попробовал этот способ, но ослабел настолько, что едва мог скакать.
Часов в шесть вечера я сварил себе три яйца вкрутую и съел их без соли и хлеба. А потом мне пришлось срочно убираться из дома: мать устроила званый обед, и служанка заполнила кухню деморализующе аппетитными запахами. Решил было пойти в кино, чтобы забыть о желудке, но получилось неудачно: пришлось смотреть, как трое пробираются через засушливую пустыню, деля свою еду на все уменьшающиеся кусочки.
После этого испытания я еще отправился в турецкие бани на Джереми-стрит и провел там ночь, потея весь вечер и утро.
Затем дома еще три крутых яйца, и можно отправляться в Херефорд.
Я сел на весы с самым легким седлом и в тончайших сапогах. Стрелка дрогнула, зашла за отметку десять стонов, качнулась в противоположную сторону и замерла.
— Десять стонов! — удивленно объявил клерк, стоящий у весов. — Как вам это удалось? Наждаком счистили?
— Похоже на то, — усмехнулся я.
На смотровом круге Джеймс Эксминстер взглянул на табло: какой вес несет каждая из участвующих в скачке лошадей? И проверил, совпадают ли эти данные с теми, что объявлены в программах.
— Лишнего веса нет? — спросил, обернувшись ко мне.
— Откуда, сэр? — небрежно бросил я.
— Гм. — Он поманил конюха, водившего по кругу медлительную старую клячу — «мою». — Вам придется основательно наподдать этой кобыле.
Я привык наподдавать ленивым лошадям. Дал ей хорошего пинка, кобыла прыгнула, показав, что прыгун она неплохой, и мы пришли третьими.
— Гм, — снова удивился Эксминстер, когда я отстегивал подпругу.
Взял седло, взвесился — полфунта потеряно. Потом переоделся в цвета другой лошади, на которой мне предстояло скакать в этот же день. А когда вышел в весовую, Эксминстер ожидал меня. Ни слова ни говоря, он протянул мне какую-то бумажку.
В ней перечислено пять лошадей, участвующих в разных скачках на будущей неделе. Около имени каждой лошади указан вес и номер скачки.
— Ну что? — спросил он. — Вы сможете скакать на них?
— На четырех смогу. Только в среду на эту скачку молодняка я уже записан.
— А освободиться не сможете?
Мне ужасно хотелось сказать, что смогу. Бумажка, которую он протянул, была для меня приглашением в рай. А если я откажусь скакать хоть на одной из его лошадей, он вообще не станет приглашать меня.
— Я… нет! Я обещал фермеру, который первым разрешил мне скакать на своих лошадях…
— Ну хорошо. Значит, вы скачете на четырех.
— Спасибо, сэр. Я буду счастлив.
Он отошел, а я сложил драгоценный список и сунул его в карман.
В тот же день я должен был еще скакать для Корина Келлара. После смерти Арта он приглашал разных жокеев и всем жаловался, как неудобно, что нельзя по первому требованию заполучить первоклассного жокея. Поскольку именно он своим обращением заставил лучшего жокея покинуть его самым ужасным способом, мы с Тик-Током решили, что у Корина не все дома.
— А если Корин предложит, тебе — пойдешь на место Арта? — спросил я Тик-Тока, когда мы с седлами и шлемами шли взвешиваться.
— Если предложит, пойду. Меня ему не удастся загнать на тот свет! — Тик-Ток искоса взглянул из-под растрепанных, нависших бровей, тонкие губы раздвинулись в беззаботной усмешке.
Такими, как он, я представлял себе жителей двадцать первого века — жизнерадостными, трезвыми, безобидно любопытными, без всякого оттенка апатии, злости или жадности. Рядом с ним я чувствовал себя старым: ему всего девятнадцать.
Мы вышли на смотровой круг.
— Оскаль зубки! Глаз мира смотрит на нас, — предупредил меня Тик-Ток.
Телевизионная камера, установленная на высокой открытой платформе, следуя за движением серой лошади по кругу, нацелила в нас свое тупое рыло. Потом плавно двинулась дальше.
— Совсем забыл, что нас будут показывать, — заметил я равнодушно.
