Их дом она восстановила весь до мелочей, и поскольку уже с шестилетнего возраста дома Элекешей и Биро тоже вошли в ее жизнь, она воссоздала и жилье соседей, а в конце концов и всю улицу Каталин от церкви до турецкого колодца. Во время войны турецкий колодец задело бомбой, на его месте теперь оказался зал ожидания междугороднего автобуса; дома Хельдов, Элекешей и Биро объединили в один, открыв там пансионат для престарелых, а из трех садиков получился небольшой парк, в котором были расставлены скамейки с большими полотняными зонтами. В тени этих зонтов сидели старушки и старики; придя туда в первый раз, Генриэтта воззрилась на них с любопытством. С газонов, разбитых на месте трех прежних садов, на нее угрюмо смотрели неприхотливые цветы; у стариков были иссохшие лица и напряженный взгляд. Почти все они не отрывали глаз от одного из выходивших во двор окон, где сидела, облокотясь, медсестра и любовалась небом, не обращая никакого внимания на подсматривавших за ней снизу стариков. «Но ведь это неправда, – подумала Генриэтта. – Это недоразумение. Почему им никто не расскажет?» Она постояла немного, подождала – вдруг медсестра глянет вниз и крикнет старикам, что когда-то все здесь дышало молодостью, светом и здоровьем, но ничего такого не произошло. На одной из скамеек сидела и Темеш, что-то бормоча про себя, и вдруг, напрягшись всем телом, тайком вытянула у заглядевшейся на окно соседки несколько печеньиц, запустив руку в коробку из-под вермишели; Генриэтта видела это, и ей стало так страшно, что она убежала прочь. Тогда-то она и построила для себя свою собственную улицу Каталин, где не было никаких там автобусных остановок, а вместо богадельни между церковью и турецким колодцем подряд распахивались друг за другом трое ворот – Элекешей, Хельдов и Биро. Войдя в ворота среднего из строений, она всякий раз, как только появлялось желание, снова оказывалась наконец у себя дома.
Внутри гудела бормашина. Генриэтта не боялась ее шума, еще ребенком она знала, что они на это живут, и бормашина представлялась ей животным, которое неустанно извещает, что семейство в сборе, и заодно охраняет дом. Она заходила в переднюю, затем в приемную, здоровалась с больными. Пока отец работал, заглядывать в кабинет ей, вообще говоря, не разрешалось, но именно поэтому она туда и заглядывала, причем так неслышно, что ни пациент, ни папа Хельд даже не замечали, что за ними подглядывают. Генриэтта стояла и смотрела, как отец, держа в руках смотровое зеркальце, наклоняется к пациенту, успокаивает его: «Больно не будет!» Она никогда не окликала Хельда, ей достаточно было убедиться, что он у себя, и закрыв дверь, она отправлялась на поиски матери. Иногда заставала ее в кухне, – в такие моменты от госпожи Хельд пахло сладостями, потому что она колдовала то над сахаром, то над раскрытыми банками с повидлом; в другое время она оказывалась в гостиной с книгой в руках – читала или же пела, сидя за фортепьяно, а порой гладила для мужа его белые халаты. Генриэтта, войдя в дом, проводила с матерью лишь несколько минут, ровно столько, чтобы вновь ощутить ее присутствие и убедиться, что у той нет никаких предчувствий насчет возможной иной жизни; всякий раз Генриэтта прикасалась к ее лицу, волосам или руке, а затем, отстранившись, пристально разглядывала кончики своих пальцев, которые еще сохраняли тепло прикосновения. «Генриэтта, это же неприлично!» – говаривала в таких случаях госпожа Хельд и смеялась, а Генриэтта, успокоенная, оставляла ее и шла в те комнаты, где еще не успела побывать. Войдя в спальню, она в порядке проверки открывала гардероб, вынимала и перекладывала с места на место полотенца, в гостиной проверяла, там ли швейная машина матери, в комнате отца выстраивала на полке ряды классиков. Перейдя в салон, всякий раз разыскивала возле канапе скамеечку для ног, почему-то именно эта скамейка постоянно вызывала у Генриэтты беспокойство, ей казалось, что ее уже нет на месте, и удовлетворенно кивала, убедившись, что пастуха и пастушку по-прежнему разделяет ручеек на гобеленовой обивке, натянутой на золоченую деревянную рамку, пастух кланяется, сняв шляпу, а пастушка держит в руках повязанную лентой палку и кувшин. В кухне она заглядывала в посудный шкаф и каждый раз радовалась, как много у них кастрюль, хотя, конечно, почему бы им и не быть? Убедившись, что все в. порядке, она шла к себе в комнату заниматься, ибо знала – пока не управишься с уроками, нельзя пойти ни к Элекешам, ни к Биро.
Когда уроки были в основном сделаны, а господин; Хельд отпускал последнего больного, он заходил к ней справиться, как дела. Генриэтта показывала свой словарик, и отец, даже не заглядывая в справочник Буриана, исправлял ошибки. «Всегда-то он выручит, – думала Генриэтта, – все знает и все может уладить. Что бы со мной было, если бы его вдруг не стало?» Она поднималась со стула, прижималась к Хельду, и этим движением кончалась первая часть церемонии возвращения домой: она осторожно дотрагивалась до отца, до его лба, рук, груди, Хельд смеялся и говорил теми же словами, что и госпожа Хельд: «Генриэтта, это же неприлично!» Дочь поглядывала на свои пальцы, кончики которых хранили тепло свежего прикосновения, и, засмеявшись, выбегала в сад.
Их дом фасадом выходил на улицу, так же как и дома соседей; улица Каталин утопала в садах, которые простирались до самой Крепости. Это были сплошные, вытянувшиеся вдоль улицы сады, представлявшие в плане правильные прямоугольники; участки отделял друг от друга забор, много выше человеческого роста, даже майор не мог заглянуть через него, а ведь он был самым высоким человеком. в округе. В их саду распускались розы, сплошные розы, а на шестах мерцали большие стеклянные шары. В саду у Элекешей цвели заботливо ухоженные, сладостно пахнувшие петуньи, левкои и резеда; на участке майора росли главным образом луковичные цветы, а посреди сада, вокруг маленького фонтана, как часовые, стояли черные сосны, в центре фонтана раскрывала рот бронзовая рыба, однако из ее рта никогда не била вода, и оттого казалось, будто рыба задыхается.
Так как дом Генриэтты состоял, собственно, из трех домов, то, возвратись, она устраивала проверки и у соседей. Девушка знала, что ей достаточно вновь выйти на улицу и пройти к тем или к другим через калитку, но она помнила, что ей через калитку нельзя, идти надо только той, другой дорожкой в дальнем конце сада среди кустарника, где в заборе, отделявшем их дом от домов Биро и Элекешей, из двух досок были вынуты гвозди; стоило только прикоснуться, как они раздвигались и открывалась щель в сад. где ее поджидали те, кто хотел с ней встречи. Надавив на доски, раздвигавшиеся со стороны соседей Биро, она проскальзывала в сад. Всякий раз Балинт уже ждал ее. Генриэтта никогда не говорила, каким странным он умеет быть, принимая свой ненастоящий облик – седым, иссохшим и сгорбившимся прежде времени; собственно, ей никогда не мешало сознание, что Балинту почти пятьдесят; ведь когда она возвращалась домой, ее всегда ждал настоящий Балинт, двадцати двух лет. И вот она проверяла, все ли в порядке у них, а Балинт молча следовал за нею. В саду никогда ничего не менялось, все так же сверкала бронзовая рыба и поблескивала вода, темнели высокие сосны, их хвоя была не зеленой, а черной. Балинт не удивлялся, что Генриэтта в таких случаях устраивает обход, Темеш тоже знала уже об этом ее обыкновении, знал и майор – они к этому привыкли. В холле на пороге дома девушку тотчас обдавало характерным запахом – кож, скипидара и нафталина.
Госпожа Темеш стояла у входа на лестницу, кивала головой и улыбалась. У Генриэтты всегда возникало желание поскорее увидеть майора, причем в его здешней, подлинной сущности, потому что майор, одним движением век повелевавший всеми, так что даже взрослая госпожа Темеш, когда у ней что-нибудь подгорало, в ужасе заламывала руки, становится несносен, стоит ему надеть личину: завидев своих родителей, бросается наземь и сыплет проклятьями, кисть руки у него делается маленькой, как у ребенка, меньше, чем у Генриэтты, и этой ручкой он грозит отцу, – зачем он заставил его пойти в солдаты. II настоящий майор всегда бывал здесь, – тогда, когда спал на кожаном диване, – прямой и несгибаемый, он даже во сне не походил на штатского. «Только солдат может так спать», – думала Генриэтта. Во время таких посещений она прикасалась и к майору; лицо, губы, глаза и даже веки у него были теплые.
Пока она совершала обход комнат, Балинт терпеливо сопровождал ее. В столовой по-прежнему стояли все девять стульев, на изображеньях, вырезанных в их спинках, девушки собирали виноград; висевшие у них за плечами корзины полнились огромными виноградными гроздьями. В доме майора не было других женщин, кроме госпожи Темеш, жена майора умерла раньше, чем Генриэтта попала на улицу Каталин, и в комнате, где она жила, девушка внезапно останавливалась, бросала взгляд на Балинта, раздумывала, не сказать ли ему, потом решала – не буду, все равно ему не понять. Гостиную она просто пробегала бегом, она не любила гостиной, где никогда не принимали гостей, почти не открывали окон и было нечем дышать; дольше задерживалась она в комнате Балинта, среди нот и медицинских книг, где половину узкой стены почти полностью занимал портрет жены майора; на картине стояла и улыбалась худенькая молодая женщина, за ее спиной виднелся неестественно огромный кусок неба, под ногами трава, Балинт – совсем маленький мальчик – прижимался к ее коленям. Там, где деревянная лестница поворачивала, на подставке всегда стояла ее тарелочка компота, она жадно съедала пару вишневых ягод, которые ждали ее всякий раз, когда она возвращалась домой. Успокоившись, что все по-прежнему, она радостно вздыхала и отправлялась дальше, к Элекешам.
