– Всё, решили уже.
– Десять четыреста.
– Почти всё.
– А помимо них у тебя как?
– Порядок.
– С деньгами, я имею в виду.
– Преподавание в университете, как только лето кончится.
– А до лета?
– За прошлые месяцы уже заплатили. Ну ты сегодня дал, всю грозу на себя принял.
Бормочет телевизор, первый канал, он достает из духовки противень.
– Может, на кладбище съездим?
Дождь так и льет, а ему все нипочем. Размашистым шагом выходит из дома, забирается в «пятерку», я, прикрываясь руками, влезаю следом.
Оставив позади Ина Каза, мы ползем по виа Мареккьезе до самого Спадароло, а там, за школой, сворачиваем к первому холму. «Рено» едва тянет пятьдесят, и на разгоне мы от натуги аж языки высовываем, стараясь ему помочь. Веет сыростью, среди пшеницы видны маки и мальвы, на заднем сиденье лежит букетик полевых цветов. Он говорит, собрал в Монтескудо, а в гараже в воду поставил. Только я их в гараже не видел.
Паркуемся прямо у железных ворот, он выходит первым, уже с цветами, и ждет, пока я достану из багажника зонтик. Крестится: во имя Отца… После похорон мы еще ни разу не бывали на кладбище вместе.
Ее могила возле колумбария, поближе к родителям, подъем туда по узкой лестнице. На фотографии она смеется, но как-то натужно.
Он выскакивает из-под зонта и, сбегав к питьевому фонтанчику, наполняет лейку. Потом убирает засохшие цветы, ставит букетик из Монтескудо, доливает воды, протирает тряпкой надгробие. Суетливо отступив на шаг, встает боком, будто собирается уйти. Ан нет, снова подходит к ней, касается пальцами фотографии, что-то говорит. Что именно – я не знаю.
– А ты, Сандрин? Ты что с миллионом сделаешь? – Закурив, он неторопливо катит в сторону холма в Спадароло. Домой, ясное дело, не хочется, тем более что вышедшее солнце гонит сырость прочь.
– Часть в банк положу. – Я тоже расслабленно откидываюсь на сиденье. – Остальное на Лондон.
– Опять этот Лондон…
– Ну, у тебя Монтескудо, у меня – Лондон.
– Англичане – те еще засранцы.
– Тебе-то почем знать?
– Уж лондонцы – точно.
– Тот вежливый мужик с завода – лондонец.
– Так он ведь знал, что с тобой кучу бабла огребет.
– Ничего он не знал.
«Пятерка» уже карабкается на крутой склон в Ковиньяно.
– Я считаю, тому мужику явно намекнули, что на тебе можно хорошие деньги сделать.
– И кто же?
– Ну…
– Что тогда языком треплешь?
– А с чего бы иначе этой большой шишке лично открывать дверь пацану из Римини, который ему про фламинго на протезах рассказывает?
– Вот потому-то он и большая шишка, а ты… – Я отворачиваюсь к окну.
– А я?
– Ой, молчи лучше.
– Так кто я?
– Уж кто есть.
– Кто?
– Вы другое поколение.
– Какое еще другое?
– Да иди ты.
– Что это вообще значит – другое поколение?
– Все, хватит.
– Что с нами не так? Какие мы?
– До хрена осторожные.
Эта сторона холма в тени, и он сбрасывает скорость, чтобы привыкли глаза. Даже сигарету тушит.
– Фламинго на протезах… Ладно, колись, что за идею ты подкинул лондонской шишке?
– Нет.
– Ну же, колись!
– Поколение благоразумных, «как бы чего не вышло».
– И в чем же наше благоразумие?
– В том, что бляха железнодорожника для вас – предел мечтаний.
– Ну, а для тебя?
– А что для меня?
– А то! Сам-то ты часто рисковал, Сандро?
– Да уж побольше твоего.
– И в чем? Выбирая себе женщину? Создавая семью? Оформляя кредит?
– Бляха железнодорожника. Предел мечтаний.
– Ах да, ты же у нас рисковый картежник!
– Тут меня высади. – Я хлопаю ладонью по стеклу.
– Прекрати.
– Тут, сказал, высади!
А он знай себе на газ давит. Подбородок к груди, пальцы сжаты на рычаге передачи.
– Давай, расскажи мне про фламинго. В чем была идея, которую ты подкинул той лондонской шишке?
– Любите вы всех судить.
– Ладно, давай, не томи.
– «Мы все – фламинго», – рычу я.
– Там еще был один, который протез задирал вместо ноги, – вспоминает он, потом, заложив крюк, проезжает мимо бывшей дискотеки «Парадизо» и, сбросив скорость, заглядывает в ее заброшенный садик. – И что сделал этот толстосум, увидев тебя у дверей?
– Сам знаешь.
– Что-то не припоминаю.
– Он был не сильно приветлив. Я сказал, что у меня есть кое-какая идейка для его компании.
– И дальше что?
– Сам знаешь.
– Ну же, что дальше?
– Дальше он пригласил меня выпить кофе.
– А через полгода мама собрала всех перед телевизором. Человек пятьдесят, наверное, обзвонила: сегодня у Сандро реклама, работу Сандро по телевизору покажут, говорит. – Он поправляет зеркало заднего вида. – У тебя же всегда так, сказано – сделано, а, Сандрин?
– Ну тебя… Давай-ка прогуляемся лучше.
Мы идем вдоль берега, от пляжа № 5 к пляжу № 33: повсюду местные в нетерпеливом ожидании чудного лета – кто в маечке, а кто уже в купальнике, некоторые заходят в воду, хотя море еще неспокойное, а вдалеке по-прежнему громыхает. Но южнее, над торчащим рогом Габичче, уже развиднелось, и мы упрямо топаем вперед нашей романьольской походкой – не слишком быстрой и не слишком вялой, запрокинув головы и высоко поднимая ноги. Потом он вдруг, встав как вкопанный, начинает заваливаться вперед и руку ко мне тянет, пока наконец не хватается и не позволяет себя поддержать.
– Сандро…
– Опять спина?
– Поехали домой.
– Видать, умотался ты…
Он по колено в песке и весь взмок. Склоняюсь к нему, приобнимаю за талию, предлагаю руку, и мы медленно ковыляем к выходу с пляжа, то и дело останавливаясь, потому что он упрямо хочет идти сам, без помощи. Выбравшись наконец из песка, находим скамейку. Я сажаю его, утираю ему лоб рукавом и говорю, что схожу за машиной. Почти сразу перехожу на бег: тот давний приступ, на толстой ветке вишни, был последним звоночком. С тех пор мой телефон включен всегда, даже ночью – что в Болонье, что в Милане; расписания поездов вызубрены наизусть, а в голове звучит ее голос: «Приезжай, приезжай скорее, с папой беда».
Когда я возвращаюсь к пляжу № 33, он, безвольно уронив руки на колени, вглядывается в проходящих мимо людей. Я жду, пока он меня заметит, но он меня не видит, и я жму на клаксон.
Он поворачивается, вяло поднимает руку.
На ужин у нас фаршированные кальмары с огурцами, по бокалу вина. Спать он отказался. Поклевав немного, отодвигает тарелку, встает, шуршит списком покупок, потом, взяв из кухонного шкафчика лакричную улитку, скрывается в комнате и включает телевизор.
Я тоже ухожу к себе. Посидеть бы сейчас в хорошей компании, да не хочется оставлять его одного: и все-таки я набираю Леле, но тот уже без сил и врубил «Нетфликс». Можно сгонять к Вальтеру; в итоге сдаюсь и перерываю стопку чудом сохранившихся дисков в поисках какого-нибудь фильма. Натыкаюсь на документалку о марокканских козах, что пасутся на аргановых деревьях. Семь-восемь козочек покачиваются себе на ветках, поедая сочные побеги: ни дать ни взять шары на елке, только живые. Запускаю, и минут через десять слышу, как открывается дверь в его комнату. Шляется туда-сюда, из кабинета в гостиную и обратно. Идет в ванную, оттуда в кабинет и опять в коридор, возвращается в спальню, но некоторое время спустя снова оказывается в коридоре. Спускается по лестнице, открывает и закрывает дверь, слышны шаги по дорожке, потом заводится «рено».
Я сую ноги в ботинки, хватаю ключи и бегу вниз. «Пятерка» уже в конце виа Маджеллано. Прыгаю в машину и еду в том же направлении, теряю его, а, нет, вот же он, свернул на виа Мареккьезе… И вдруг понимаю, что не выключил документалку: наверное, успели и до коз на аргановых деревьях добраться. Оставив Вилладжо-Адзурро справа, следую за «пятеркой», держась на некотором расстоянии. А ведь он устал, – жму на газ, – а ведь отдохнуть собирался. Набираю скорость, на сей раз отчаянно надеясь застать его с подружкой, с другом, увидеть его веселым, как прежде.
