– А чем же он будет подписывать? – напряглась мадам Вуазен.
– Не начинайте, – буркнула синяя форма с золотыми галунами, пересчитывая капюшоны.
– Мсье Марестель! – крикнула она и добавила мне на ухо, когда упомянутый господин прошел через рамку металлоискателя: – Это заместитель директора, о котором я вам говорила. Он любит Роб-Грийе и Жана Ферра[5].
Я подмигнул: при случае не премину упомянуть их в разговоре.
– Мсье Марестель, я имею честь представить вам нашего лауреата Куинси Фарриоля.
Я пожал вялую ладонь Тсапа, лысого человечка с жевательной резинкой во рту, он небрежно поздоровался со мной и обратился к моей библиотекарше:
– Не ко времени он. Общественные организации снова претендуют на комнату для свиданий. Надеюсь, нам удастся уложиться в график.
– Разумеется, уложимся! – взвилась мадам Вуазен. – Мы не можем опоздать в магазин: нас ждет «Эко», и президент обещал зайти для прямой трансляции по Франс-3!
– Это уже не моя епархия, – отозвался Тсаи.
– А его ручка? У него конфисковали авторучку.
– Для него приготовлен карандаш в четвертой комнате.
– Да вы что? Книги не подписывают карандашом!
– А сегодня подписывайте карандашом или вообще не подписывайте! Все, удачи, я не могу остаться, извините, у меня совещание. Рад познакомиться, – добавил он в мой адрес, скользнув по мне все тем же косым взглядом.
Мадам Вуазен легонько ткнула меня локтем. И я ответил тюремному начальству, сопроводив цитату движением бровей:
– «И все-таки как же прекрасна гора…»[6]
Он смерил меня взглядом, поджав губы, явно не узнавая. Надо было напеть мелодию. Он вышел, подняв воротник теплого пальто.
– Жетон, – сказал тюремщик, протягивая мне второй жетон в обмен на удостоверение личности.
И мы пошли – из коридора в коридор, из тамбура в тамбур, от решетки к решетке, под щелчки замков и писк сигналов. Пахло мочой, аммиаком и еще чем-то сладковатым – должно быть, тянуло из прачечной, через вентиляцию. Двери камер под страховочной сеткой были выкрашены в розовый цвет, человечности ради.
Мадам Вуазен свирепо хмурилась, глядя на часы. После двадцати минут ожидания по разным причинам перед каждой решетчатой дверью с электрическим замком нас наконец привели в комнату, похожую на пустой класс. Крупный мужчина в красной робе, с забранными в хвост волосами вскочил со стула, стоявшего на возвышении.
– Черт побери, где вас носит, вы знаете, который час?
– Правила безопасности, – лаконично ответил сопровождавший нас усатый тюремщик.
– Демонстрация усердия, ага! Никакого уважения к культуре, – продолжил он, повернувшись ко мне.
Я протянул ему руку. Жестом попросив меня подождать, он достал из-под робы пакетик с освежающей салфеткой вроде тех, что раздают в самолетах. Надорвал упаковку, развернул салфетку и протер руки, после чего крепко стиснул мне пальцы и широко улыбнулся:
– Максим Де Плестер. Можешь говорить мне «ты», я не из дворян, я бельгиец. Фламандское происхождение, что поделаешь, не моя вина. Де Плестер означает «пластырь». Уж извини, что тебе досталось. С другой стороны, ееп plester op de wond переводится как «бальзам на рану». Бальзам на сердце, короче. Как бы то ни было, браво и спасибо, что пришел. Как она, жизнь на свободе? Дерьмовая? Я обожаю твой мир, но от него впору застрелиться. Понятно, почему надзиратель из жюри проголосовал за тебя: ты такую картину общества нарисовал, что о побеге и думать не хочется. Как дела, Жанна? Вы полны энергии.
Он звучно расцеловал мою библиотекаршу в обе щеки. Говорил, как из пулемета строчил, брызгая слюной, зычно, самоуверенно. Робости, на которую намекала мадам Вуазен, я и близко не заметил. И не понял, что Полина Сорг, такая утонченная девушка, могла найти в этом мужлане. Должно быть, он был красив до красной робы, хвоста и окружающей обстановки. Настоящий мужчина, способный смутить любую женщину взглядом бирюзовых, как у ездовой собаки, глаз, смягчавшим мощную мускулатуру. Теперь же шут гороховый в жалком положении попусту сотрясал воздух.
– А где остальные? – встревожилась мадам Вуазен, показывая на ряды пустых стульев вокруг видеокамеры на треноге.
– Правила безопасности, – прогнусил Максим, подражая усачу в синем, и повернулся к нему: – Ну, что будем делать? Ждать или как?
– Пока они придут, пора будет уходить на обед, – объявил надзиратель.
– Короче, полная задница, – перевел заключенный.
– Что им стоило согласиться на обыск?
– Но, черт возьми, мсье Менигоз, вы обыскиваете нас у каждой двери, это совершенно незаконно! Вот только они бастуют, – добавил он для меня, – поэтому их права превыше закона. Если ты не против, начни с подписей, тут они и подтянутся.
Я сел за столик, на котором были сложены стопкой двенадцать экземпляров, прочитанных жюри. Внутри каждой книжки – буроватая карточка с шестизначным номером и фамилией в скобках. Только в последний была вложена обычная визитка на имя Соланж и Ги Менигоз.
– У вас осталось четверть часа, Де Плестер.
– Валяй! – решил мой интервьюер, доставая из нагрудного кармана робы истрепанный и исчерканный пометками экземпляр. – А как мсье Менигоз, согласен, чтоб его снимали?
Усач покачал головой и прислонился к стене.
– Частная жизнь неприкосновенна, да и то сказать, он часть этих стен и ничем не рискует.
Ну, мотор!
Он хлопнул в ладоши на манер киношной хлопушки. Мадам Вуазен положила мешок с капюшонами и встала за камеру. Я закончил с благодарностями членам жюри и поднялся на возвышение к Максиму, который уже держал в руках микрофон. Он откашлялся и добрых полминуты повторял: «раз-два, раз-два».
– Вот так хорошо! – озабоченно откликнулась Жанна Вуазен, надевшая наушники звукооператора.
– Друзья из Сен-Пьера, привет, салям, шолом! – начал он бодрым тоном ведущего телеигры. – Сегодня, в рамках программы «Праздник чтения», мы принимаем почетного гостя, которому была единогласно присуждена наша премия! Куинси Фарриоль, в силу полномочий, возложенных на меня жюри, здесь отсутствующим, я имею честь наградить вас произведением искусства – картиной, написанной для вас художницей Маризой Бурдо, добровольно взявшей на себя эту миссию в связи с переводом нашего друга художника Игоря Асколкова в Клерво. Это произведение искусства ждет вас в книжном магазине Вуазен.
Аплодисменты операторши и надзирателя. Я улыбнулся, склонив голову. Максим передал мне слово, ткнув микрофоном в зубы. Я весело крикнул: «Спасибо, Сен-Пьер!» – подлаживаясь под тон ведущего. Подарить немного человечности телезрителям-сидельцам.
– Куинси! Буду прям. Я, может, и не специалист, но могу поручиться, что следующей премией, которую вам присудят, будет Гонкуровская. Потому что ваша книга – для первого романа – не только написана, но и читается!
Я скромно поджал губы. Даже критик из «Репюбликен Лоррен» не сумел так емко выразить мою специфику.
– Итак, Куинси, начнем: ваши корни. Это очень важно для многих из тех, кто смотрит нас здесь. Фарриоль – откуда эта фамилия? Мы знаем, что вы родились в Тионвилле, но по звучанию это мало похоже на Эльзас-Лотарингию.
– Вы правы, мой отец был уроженцем Баржемона, департамент Вар.
– Вы, стало быть, дитя иммиграции.
– Скажем так: еще до моего рождения он сошелся с моей матерью, а вся ее семья жила в Мозеле.
– Семья, в которой все вы, из поколения в поколение, экологисты, в то время как ваш отец, профсоюзный функционер в «Кастораме», был ближе к Мишелю Рокару[7].
– Да, я впитал и то и другое.
– И он пил. Как и мой, но я узнал себя не поэтому. Мой папаша был вратарем. Куплен у «Макеимус Зуидергем» «Ассоциацией Марше-роль». А потом выбил мениск. Спасибо президенту Сонназу, благодаря которому этот клуб продолжает существовать вопреки всем невзгодам! Нет, меня зацепило другое: когда ваш герой так втюрился в женщину, что отказался от нее, чтобы защитить от себя самого.
Мадам Вуазен отлипла от визира и бросила на меня строгий взгляд. Я дипломатично возразил:
– Да, но это не обязательно должно быть примером для подражания.
– Напротив. Это она и есть, «энергия земляного червя, влюбленного в звезду», как сказал Виктор Гюго на первой странице. Занятно, я сейчас на десять лет старше вас и поступил бы точно так же. А в ваши годы думал только о себе и своих удовольствиях. Да, да. Нет, меня вот что всколыхнуло, Фарриоль, – мозгами в тюрьме скорее вы, чем я.
Мое глотательное движение отозвалось утробным звуком в микрофоне, который он поднес мне для ответа.
– Десять минут, – напомнил наш зритель.
– Тогда один вопрос, который волнует нас всех. Отец вашего героя, стало быть, излечился от рака и погиб от удара током, вешая елочную гирлянду, когда вы еще под стол пешком ходили, – так вот, вы начали писать раньше или это послужило толчком?
– Я думаю, что потребность писать возникает, когда мы не удовлетворены жизнью. Мы пишем, чтобы прожить другую.
