В это лето я увидел Викторию. На минуту.
Она была со своей сестрой Полиной; они загружали багажник старого автомобиля. Я помахал ей. Она посмотрела на меня. Она тоже подросла; до женщины было недалеко. Я нашел ее еще красивее, несмотря на вульгарный ма-кияж – синие веки, слишком красные губы, – несмотря на жвачку, несмотря на джинсовые, с бахромой, шортики в обтяжку и такие коротенькие, что высовывалась ткань карманов, несмотря на безнадежное сходство с сестрой.
Она ответила на мое приветствие. Ты уезжаешь? В Испанию! А ты? В Италию! Мы рассмеялись: это было хорошо. Нежданно. Прошла минута, она забралась в машину, Полина тронула с места, и это было все.
* * *
Иногда я заходил в дом из оранжевого кирпича. Поэтесса поила меня английским чаем, мы говорили о том, чего она больше не писала, говорили о ней, о том, как ей не хватает ее.
Иной раз она сообщала мне новости, читала коротенькое письмецо, с гордостью показывала школьный табель. Однажды она подарила мне фотографию Виктории, сделанную в Монте-Роза, на фоне зеленых пастбищ Роше-де-Ней, – идеальная рекламка для молочного шоколада. Ей исполнилось шестнадцать лет, волосы она остригла коротко, изумруды сияли, улыбка была лучезарной, счастливой. Я не смог удержаться от слез.
Я пообещал поэтессе, что верну ее однажды к нам.
* * *
Целый год не возвращалась Виктория в Сенген. Она предпочитала проводить каникулы в Швейцарии, у своих подруг по интернату, подальше от лета стыда. Я писал ей иногда письма, но они оставались без ответа.
– Встречайся с девушками, влюбись, забудь прошлое, забудь ее, – умоляла меня мама.
Я улыбался.
– Тебе ли это говорить, мадам однолюбка.
Сдав экзамены в следующем году, я поступил на факультет современной филологии Университета Лилль III. Я искал у Бодлера, Бретона, Мишле, Ионеско благодать слов, которые обещал Виктории. Тех, что сделают ее влюбленной.
Наконец, с 14 апреля 2004-го, дня ее восемнадцатилетия, я стал посылать в квартиру, которую она делила теперь в Шамбери с еще одной студенткой, по цветку в день.
Мне было двадцать лет. Возраст моего отца.
Белый флокс: вот мое признание в любви. Бересклет: твой образ запечатлен в моем сердце. Роза «Пимпренель»: ты моя единственная любовь. Дикая роза: я буду следовать за тобой повсюду. Пестрый тюльпан: твои глаза прекрасны. Лиловый ирис: твои глаза сводят меня с ума. Красная хризантема: я люблю тебя. Камелия: я буду любить тебя всегда. Розовая роза: ты такая красивая.
И наконец, двенадцать алых роз: выходи за меня замуж.
* * *
Никакого ответа я не получил.
Цветы мои, думаю, завяли. Виктория, должно быть, посмеялась над ребенком во мне, заключившим в плен взрослого и не дававшим ему прорасти.
Я все еще слышал ее иногда: «С тобой у меня руки не покалывает».
Она ушла в лето своих тринадцати. Унесла с собой нашу легкость. Наш чистый смех. Мою нерушимую любовь. И свою первую кровь.
Я ждал ее, и мое терпение весило так мало перед завораживающей дикостью мужчин. Она выросла без меня. Без меня стала красивой, той красотой, которой нельзя до конца владеть.
Она любила без меня, кричала без меня. Ее женское тело пробудилось в объятиях других мужчин, похитителей, хищников, любовников на лето, всегда покидающих свою добычу с первыми днями осени.
Мои последние слезы не дали мне до конца иссохнуть. Злые удары, которые я получал на спортивных площадках, анестезировали мое горе.
Я искал ее в других объятиях, на короткое время забвения.
Я затерялся в других нежностях. Канул в похожих бледных белокуростях, требовавших утром обещаний, которых я никогда не давал.
Я опасался тогда цветов, поэзии, девичьего смеха. Нигде не бывал, возвращался каждый уик-энд в Сенген и стал старым сыном. Бремя, которое, в сущности, наверно, успокаивает матерей.
Моя научила меня еще последнему. Любовные горести – это тоже любовь.
Эжени Гинуассо
Я полагаю, что в первое 14 июля моей жизни, тридцать пять лет тому назад, я уже была здесь, на этом пляже.
Наверняка в ярко-розовом боди, на мягком полотенце, под маленьким пестрым зонтиком, густо намазанная маслом «полная защита» от солнца, а от немногих насекомых защищенная частым кружевом. Старшенькие всегда приносятся в жертву смешному рвению новоиспеченных родителей.
Каждое мое лето проходило здесь, между двенадцатью километрами растяжимого пляжа – из-за высоких приливов – и маленькой сырой квартиркой на Парижской улице, которую моя бабушка купила в те времена, когда Ле-Туке еще назывался Парижским пляжем. Я так и осталась единственной дочерью. Находила подруг на каникулах в книгах, фильмах и среди соседок-ровесниц, чьи родители снимали квартиры в доме на один сезон и больше не возвращались. Я накопила здесь воспоминания о блинчиках с «Нутеллой», о сильных ветрах, уносящих зонтики и шезлонги и, время от времени, вуалетки дам, живущих здесь круглый год; воспоминания о молодых женщинах на дамбе, одиноких и печальных, держащихся за элегантные колясочки, вдали от своих мужей, оставшихся в конторах, в других городах, при других искушениях; воспоминания о ледяных купаниях, о неудержимом смехе с маленькими соседками с пятого этажа.
Не забыть бы еще шоколадки из «Синего кота», большого крытого рынка, по выходным, большие сладкие помидоры и хрустящий эндивий.
Я помню большинство 14 июля здесь, праздничных 14 июля. Папа пересказывал мне со страстью актера и точностью историка речь Камилла Демулена в Пале-Рояль 12 июля 1789-го, когда он науськивал толпу против возможного возвращения королевской власти вследствие отставки Неккера. Он рассказывал мне про демонстрации, про мужественное вторжение немецкого полка в Тюильри; рассказывал про «это бурное время, тяжелое, мрачное, как беспокойный и тягостный сон»[18]; про утро 14 июля, когда толпа отправилась в Дом инвалидов, чтобы потребовать доступа к оружию, и он живописал, как защитники Бастилии, инвалиды, после полудня впервые открыли огонь по народу. Около 17 часов гарнизон Бастилии сдался, получив заверение в корректном обращении, и демонстранты завладели Бастилией, освободили узников – вместо нескольких сотен там их оказалось меньше семи, из них четверо фальшивомонетчиков. Он рассказывал мне об этих колоссальных недоразумениях, что делают Историю, об этих случайностях, пресекающих ход вещей, и просил меня пообещать ему всегда оставаться свободной, всегда. Ты меня слушаешь, Изабелла? Да, папа. И я давала бесконечные обещания словами, которых не знала.
А потом наступило 14 июля, когда папа не приехал к нам. Несколько недель назад у него обнаружили что-то в сердце; результаты обследований были неутешительные. И тогда он заставил его замолчать пулей из браунинга.
Мне никогда особо не везло с мужчинами.
О Ле-Туке я храню еще одно воспоминание, незабываемое тогда и такое мучительное после, о первом летнем поцелуе на песке, за пестрыми пляжными кабинами. Мое первое большое чувство, две недели чистого счастья, желания умереть каждый вечер, когда приходила пора расстаться; и наши ночи, боже мой, наши темные ночи вдали друг от друга, когда мы до утра писали новые слова, слова дерзкие, жуткие, имевшие порой вкус наших губ, желание наших рук, головокружительные метафоры нашего голода. Жером. Впервые за долгое время я произношу эти погребенные в памяти слоги. Жером. И я есть у тебя, добавляла я. И он смеялся, Жером и я есть у тебя.
Я столько раз спрашивала себя, что сталось бы с нашими жизнями, останься мы вместе, имей мы мужество держаться друг друга, вопреки всему и наперекор ветрам, победи мы боязнь первого раза в то лето; в последний вечер я сказала бы «да», и это «да» было бы моим лучшим словом любви, но он только обнял меня, и мне захотелось раствориться в этом объятии, я бы все отдала, чтобы его руки меня задушили, да, задушили взаправду, чтобы мое первое женское «да» стало и моим последним вздохом.
Мне было пятнадцать лет, и я уже мечтала умереть от любви. Но утра жестоки, а рассветы холодны.
Мне никогда особо не везло с мужчинами.
В конце этого лета я вернулась в наш ужасный дом в Анстене, близ Лилля, туда, где мой отец прервал пулей какофонию своего сердца. Я вновь оказалась в том саду, где у меня не было ни брата, ни сестры, ни качелей, ни даже смеха больше не было, разве что смеялись наши тени. Я вернулась в эту жизнь, в которой узнала в дальнейшем от матери, что от любви не умирают. Я ждала там писем от Жерома, которые так и не пришли, фимиама, цветов, посвященных мне песен на радиоволнах, подарков к 14 Июля, шаманских фокусов и бог весть чего. И в возрасте, когда положено окончательно полюбить, я научилась молчанию.
В семнадцать лет я подарила себя другому Жерому, ради него; и мой первый раз был ледяным.
