Все было отработано заранее: сначала пустили собаку, она выбежала за поворот – на линию возможного огня, но никто не стрелял. Пес обнюхал видимое нами из-за угла пространство и сел возле найденной мины в выжидательной позе, посматривая на сержанта-сапера, своего хозяина. Дальше командир разведки подавал своим бойцам команды только пальцами: первым по движению указательного пальца побежал пулеметчик на заранее присмотренное место, молниеносно упал за камень и приготовился к стрельбе. За ним побежали еще двое бойцов – заняли позицию для стрельбы. Затем к собаке подбежал сапер и принялся работать с миной. Никто не стрелял. “Неужели духов перебило авианалетом и артподготовкой, они испугались и ушли?” – сознание само хваталось за эту успокоительную мысль и тут же подвергало ее насмешке. Такого еще не бывало, по крайней мере, здесь, в Луркохе.
Мину вытащили, собаку пустили дальше, и за поворот втянулась, занимая удобные позиции для стрельбы, уже половина разведвзвода, в том числе и я. Окапываться без лома или даже динамита здесь бессмысленно, да и что окапываться – надо идти вперед, поэтому я нашел небольшую ложбинку, подгреб себе камней и стал проедать глазами окружающие скалы через бинокль. Муха по моему распоряжению остался пока на месте. Между нами было всего метров двадцать, но я лежал на простреливаемом пространстве, а он за стенкой.
Было очень тихо, слышно даже, как скрипнула галька под ботинком лежащего далеко впереди разведчика, что усиливало напряжение, – мне всерьез показалось, что пластины бронежилета дребезжат в такт моему сердцебиению. Каждую секунду ожидаешь очереди, ведь мы сейчас ползем по месту, которое еще ни разу не прошли наши войска. Страшно мне, пожалуй, по-прежнему не было; меня била лихорадка восторга и опасности, но не страха смерти.
За поворот втянулась уже большая часть наших людей, в укрытии оставалось еще человек шесть, вместе с Кузьминым и моим радистом. Разведчики передвигались вперед короткими перебежками, в сложной и даже для меня неуловимой последовательности. Перемещения происходили так быстро, что, казалось, если бы притаившийся душман и захотел пристрелить солдата, то просто не успел бы прицелиться. Вскакивал все время кто-то из лежащих, про существование кого уже, казалось, все позабыли, стремглав летел на примеченное место, мгновенно подгребал камни и замирал. И так, прихотливой многоножкой – которой ноги теперь очередь? – перемещался взвод. Я выжидал своей, заранее оговоренной очереди, переглядываясь с Мухой и командиром разведчиков. Сейчас должен был выскочить Кузьмин, затем я меняю позицию, затем выходит из-за укрытия Мухин, последним выходит авианаводчик.
Командир разведчиков улыбнулся мне, прежде чем выскочить на линию прострела и ловко, невесомо побежал – будто летел, мы всегда соперничали с ним и его солдатами на разных батальонных соревнованиях. Победа бывала то за разведчиками, то за нами, но сам Кузьмин, надо было признать, все же превосходил меня, по крайней мере в стремительности. Я улыбнулся ему в ответ, и, когда поднял для приветствия руку с биноклем – “нормально все, Витя”, – он уже бежал, и тут же я услышал пулеметную очередь и увидел очень хорошо, поскольку лежал у пробегающего Кузьмина почти под ногами, как в него на лету вошла половина этой самой очереди. Все было в точности, как в моем навязчивом сне про собственную погибель. Снились ли Кузьмину такие же сны? Я слышал, как в него входили пули, как ударяли они по пластинкам бронежилета, будто по клавишам пианино с разным тоном, как он упал, достигнув выбранного им в прыжке места, наверное, уже мертвый; как тяжело громыхнуло, свалившись, тело, и как мгновеньем позже звякнул в последний раз неплотно застегнутый бронежилет. И даже облачко пыли заметил, которое поднял, упав, Витя Кузьмин, про которого я знал все на свете, даже то, когда и при каких обстоятельствах он впервые поцеловал барышню, – так мы дружили. Теперь он лежал в виде пыльной кучи лохмотьев в двух шагах от меня на горячих афганских камнях, и я подумал: “Как странно, что вот теперь все его целованные и недоцелованные барышни, о которых он мне успел рассказать, роились где-то на фоне русских березок и автоматов с газированной водой – только в моей голове и памяти, пока меня еще не убили двумя камнями дальше. А если так случится, то, значит, и эта память исчезнет. Как странно…”. Голова моя закружилась от этой мысли, но испугаться я еще не успел. Стреляли уже и по мне и только чудом не попали. Пальба со всех сторон началась такая, что у меня не было уже шансов ни наблюдать за ней, ни даже самому отстреливаться, только закатиться в ложбинку, свернуться в комочек и ждать, чем все кончится. Хорошо, что я камни себе подгреб довольно большие, не поленился, это и уберегло от смерти в первую же секунду, но дальше может и не уберечь, камни уже наполовину разлетелись. Я приготовился к смерти, уж если суждено, то что ж…
И тут я с ужасом увидел выбегающего из укрытия, инвалидски ковыляющего под тяжестью рации Муху, – каска на голове болталась, как на шесте.Он долго и неловко бежал прямо под пулями и с грохотом шлепнулся совсем недалеко от меня, но у противоположной стенки узкого ущелья. Упавши, он заерзал, а, значит, не был даже ранен, несмотря на очень плотную стрельбу. Я подумал о том, что у меня еще не было такого бестолкового солдата, как Мухин. Наверное, так повезти может только вот такому идиоту. В нашем положении было бы разумней, чтобы он оставался там за поворотом в полной безопасности. Если его сейчас шлепнут, то и я здесь совершенно бесполезен. Черт дернул его бежать под пули…
– Мухин, ты жив? – крикнул я ему
– Так точно, тащ лейтенант.
– А радиостанция жива?
– Щас посмотрю.
Он закопошился, снимая со спины рацию, а я следил за ним с замиранием сердца – сейчас он представлял собой отличную мишень.
– Камней подгреби, дубина, – крикнул я.
Но тут же подумал, что и это опрометчивый совет. Где он будет их сейчас нагребать? Между тем Муха удачно выполз из лямок радиостанции, осмотрел ее и крикнул сквозь стрельбу:
– Жива, тащ лейтенант.
Я еще раз подивился Мухиному счастью: проплясал, как обкурившийся носорог, под пулевым дождем – и ни тебе царапины – ни ему, ни радиостанции. А вот товарищ мой Кузя, куда какой шустрый был, славился как раз тем, что умел исчезать из видимости соглядатаев, как привидение, солдаты меж собой звали его “домовенок Кузя”, – не успел высунуться, как схлопотал целую очередь в грудь. И я почувствовал сильную зависть и ревность к Мухе, зависть к его остолопскому везению. Неизвестно, сколько осталось мне, я ведь не такой везучий. Как мне хочется, чтобы мне сегодня повезло. И почему это везенье Бог подарил Мухе, а не мне, он ведь все равно дурак и проживет свою белобрысую жизнь понапрасну, не то что я, такой уже умный и столько уже прочитавший разных книг, а сколько еще прочитаю… Муха, муха, цокотуха, позолоченное брюхо, муха по полю пошла, муха денежку нашла… И мне стало очень одиноко, как бывает, наверное, только в детстве, когда кажется, что родители тебя бросили в этом холодном детском саду, где все такие чужие и злые, и родители больше никогда уже не вернутся. Одиноко, как в детстве и перед смертью.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
