Каково же было мое удивление, когда художник (после необходимых слов, комплиментов и взаимных благодарений) начал показывать другие свои работы, и все это были главным образом вариации на тему Дон-Кихота.
Появилась своим чередом и понравившаяся мне женщина в костеле, появилась бабушка, очищающая овощи, кое-какие пейзажи, но главным образом возникали перед глазами многочисленные, один другого разнообразнее, Дон-Кихоты.
Маленький Дон-Кихот, лилипутик, взметен под облака крылом огромной, гулливеровской прямо-таки мельницы; Дон-Кихот, летящий на мельницу с копьем наперевес; Дон-Кихот в окружении множества мельниц, и все машут крыльями, и, как затравленный волк среди своры собак, рыцарь не знает, на которую броситься.
Тут было много движения, экспрессии. Крылья мельниц даже гнулись от неистового, как бы даже озлобленного вращения, ветром останавливая и отбрасывая назад бедного Росинанта. Дон-Кихот прижимает подбородок к груди, у него срывает ветром шлем с головы, и всюду мельницы, мельницы, мельницы, и невозможно их победить…
Пани Ядвига, подруга художника, полненькая, пожилая тоже уж пани, накрывала между тем стол для чаепития, и мы провели у Россальских в общей сложности четыре часа за разглядыванием картин, за чаем, за душевными разговорами.
Я ушел, нагруженный пятью гравюрами. Все их развесить дома было бы невозможно (но и не брать тоже было нельзя), так что я в Москве некоторые из них передарил друзьям. Дон-Кихота среди множества мельниц, помнится, подарил одному хорошему поэту на день рождения.
Когда уходили, Барбара и пани Ядвига никак не могли распрощаться, они записывали телефоны друг дружки, снова говорили «до видзеня», «бардзо, бардзо дзенькуем», «проше, проше», «бардзо» и опять — «до видзеня».
Эта почти детективная история с картинкой, посещение семьи художника, их радушие еще больше подружили нас с Барбарой, и я несколько раз заходил к ней в свободные вечера пить кофе. Тогда-то и был вручен мне ключ от лифта. А улица, на которой Барбара жила, называлась Злота.
Теперь я по зрительной памяти, можно было бы сказать — на ощупь, ищу среди варшавских улиц тот перекресток, от которого начинается улица с таким красивым названием. Вот он и перекресток, вот и улица. Сейчас пойду по ней, пустынной, и вдалеке, в конце улицы будет стоять серый бетонный дом.
А между тем я иду и не узнаю улицы. Смотрю на табличку: «Злота», смотрю по сторонам — ничего похожего. Дома стоят рядами справа и слева, и все серые, бетонные. Появились новые магазины на месте руин и пустырей, кафе, зеленные лавки. Магазин женской одежды называется «Барбара». Весьма удачно для меня, разыскивающего польку как раз с таким именем. Надо посмеяться потом: «Не в вашу ли честь, милая пани Барбара…» Но сначала надо отыскать дом.
Захожу в один двор, в другой. Вход был со двора, хотя никакого двора, строго говоря, тогда не было. Но все же надо было свернуть с тротуара и пройти вдоль дома налево шагов семьдесят. Нет, ничего не могу узнать. Скверики, садики внутри дворов, наставлено автомобилей разных марок, преимущественно малолитражных «фольксвагенов» и «фиатов». Обозреваю балконы, на одном из которых я когда-то стоял, стараюсь представить вид с этих балконов — все напрасно. Обстроенная улица совсем изменила вид, и единственный новый дом, стоявший тогда на ней, стал в окружении других домов и в сочетании с ними выглядеть совсем по-другому.
Между тем ноги мои все шли да шли вдоль по улице, по тротуару, пока разглядывал дома и таблички с номерами на них, и вдруг сами собой повели меня влево. Я и теперь не совсем узнал этот дом, не был уверен, что тут вот оно и есть, но доверился влечению и даже вошел в подъезд. Ну, была не была! Ключ-то вот он, у меня в кармане плаща. Вставить и повернуть. Лифт открылся. Это еще не признак, впрочем, что я на верном пути. Все ключи от лифтов скорее всего здесь стандартные. В скобяном магазине небось полтора злотых. Об этом даже размышлять не приходится — самый верхний этаж. Стоп. Приехали. Теперь остается угадать дверь, в которую позвонить. А их на площадке семь дверей. Опять-таки была не была! Звонок в утробе квартиры задребезжал глухо, словно в воде. Тишина. Какой-то звук. Шаги. Дверь открывается. На пороге стоит Барбара.
Вот они — резкие сдвиги в психологии. Минуту назад все казалось удалившимся до нереальности, то ли было, то ли не было. И дом забыт, и мог ведь человек уехать куда-нибудь, переменить место жительства, мало ли что могло случиться за десять лет. Но проходит минута, а такое впечатление, что этих десяти лет вовсе и не было!
За чашкой кофе надо было рассказать и ей и мне, хотя бы в двух словах, что и как, сколько всего пережито. И тут я спросил:
— А помнишь, Барбара, мы ходили тогда к художнику, Стефану Россальскому, как он, не интересовалась ты им с тех пор?
— Он Ричард, мой милый и давний друг, а вовсе не Стефан. Однако десять лет и правда прошло. Россальский умер. Ядвига пережила его на один месяц. Тут выяснилось, что они хоть и прожили всю жизнь вместе, не были… как это называется… зарегистрированы или повенчаны. Ее не могли похоронить вместе с ним. Не позволили объявившиеся родственники. И вообще она завещала, чтобы никто не знал, где ее похоронят. Так что, где лежит Ричард, я знаю, а где Ядвига — увы.
— Но откуда ты знаешь все эти подробности?
— Как откуда? Это были самые мои близкие люди во всей Варшаве, а значит… и вообще. И я, правда, думаю, что и я для них — тоже. Они были очень одиноки, правда. Ну и я… И вот мы были лучше всяких родных, правда. Я была для них вроде дочери, правда…
Барбаре становилось все труднее говорить, и я сдвинул разговор чуть-чуть в сторону.
— Вот что значит полежать в гостинице на диване.
— То есть?
— Ну как же… Лежал я в гостинице на диване, вгляделся в картинку, влюбился в нее, захотел иметь. И вот пожалуйста — изменение реальности. Одинокие и вовсе чужие люди стали близкими и родными.
— Однако это так, правда.
— Да и мы… в общем-то, подружились. Пожалуй, если бы не эта картинка, я сейчас не сидел бы здесь и не пил кофе.
— Хороша дружба. За десять лет ни письма, ни звонка.
— Не ругайтесь, пани Барбара. Зато я сохранил ключ от лифта…
1977
Примечания
1
Надо ли извиняться перед читателями, что я не воспроизвожу целиком этюды Сельвинского? Их можно прочитать в любом собрании его стихотворений. А также и за то, что я стихотворные строки пишу как прозаические, вытягивая их в одну строку.
