Глава четвертая. Чертовщина в милиции
Если бы следователю Волоокому еще день назад рассказали о той чертовщине, в которую он вляпается завтра, он бы от души посмеялся и назвал рассказчика форменным психом, которому срочно надо лечиться. Тем не менее сегодня с утра старший лейтенант милиции Волоокий, работающий следователем на Петровке, столкнулся с делом, которое в итоге перевернуло всю его жизнь. Наряд милиции, обходивший рано утром Головинские пруды, обнаружил у одного из них окровавленного молодого человека, которого вначале посчитали мертвым, но который, внезапно очнувшись, стал умолять арестовать его, поскольку он якобы убил девушку. Безобразия, связанные с Головинскими прудами, особенно во время праздника Ивана Купалы, давно были известны в милиции. Сюда и в обычные летние дни, спасаясь от нестерпимой жары, устремлялись тысячи москвичей, которые распивали спиртные напитки, нередко безобразничали, а некоторые даже тонули на мелководье. Выгнать людей с прудов было нельзя, и поэтому все это считалось в порядке вещей, доставляя милиции привычные хлопоты. В последние же годы здесь все чаще и чаще отмечали ночь на Ивана Купала, жгли костры и соломенные чучела, прыгали через огонь, и веселились до зари, оставляя к следующему утру горы пустых бутылок, дымящиеся кострища, кучи мусора и множество пьяных, спящих на траве безмятежным сном, которых милиция безжалостно штрафовала. Но чтобы здесь произошло убийство – такого на Головинских прудах не бывало давно!
Молодой человек, совершивший убийство, оказался нигде не работающим Иваном Барковым, по профессии поэтом, живущим здесь же у прудов в соседней высотке. Лицо и руки Баркова были вымазаны кровью, и его, как уже говорилось, самого поначалу приняли за покойника. Но он оказался совершенно здоров, хотя и сильно возбужден, и стал уверять милицию, что вчера вечером здесь у пруда убил ножом родную сестру. Баркова, разумеется, немедленно доставили в отделение, а сами по компьютеру справились о его родственниках. Выяснилось, что никакой сестры у Баркова нет, и никогда не было, что он круглая сирота, и что единственная его тетка, от которой он и унаследовал однокомнатную квартиру, скончалась три года назад. Выходила явная неувязочка, поскольку не было ни трупа, ни орудия убийства, то есть ножа, ни самой мифической сестры, несомненно придуманной перевозбужденным поэтом. Были, однако, лицо и руки Баркова, выпачканные в крови, которая, как показал анализ, оказалась человеческой. Было, также, его сначала устное, а потом и письменное заявление о совершенном убийстве. Дело явно запутывалось, и распутать его поручили следователю Григорию Волоокому.
Волоокий числился в МУРе эдаким докой, распутывающим самые запутанные дела, чуть ли не выскочкой, применяющим нетрадиционные методы ведения следствия. Там, где большинство следователей действовали напористо, порой даже грубо, рассчитывая на быстрое достижение результата, частенько запутывая, и даже пугая подозреваемых вопросами, вроде такого: «Где вы были в среду восьмого апреля тысяча девятьсот восемьдесят второго года?» – там, где другие следователи пугали подозреваемых, Волоокий, наоборот, стремился к установлению психологического контакта. Он, кстати, заранее вызвал психолога, который, обследовав Ивана Баркова, сделал однозначное заключение: подозреваемый не является сумасшедшим, хотя, несомненно, пережил острый эмоциональный стресс, и до настоящего времени окончательно не успокоился. Мнение психолога, приехавшего, кстати, специально из института Сербского, с которым у МУРа существовало давнее соглашение, было таким: Барков вполне может содержаться в следственном изоляторе вместе с другими подозреваемыми, хотя, разумеется, и нуждается в некоторых успокоительных средствах. Успокоительные средства, кстати, были тут же выписаны психологом, и он уехал назад в свой институт Сербского. То, что Баркова можно оставить в изоляторе временного содержания вместе с другими подозреваемыми, совершившими аналогичные преступления, то есть убийства, разбои и кражи, было вполне логично. Ведь и они, в некотором смысле, пережили сильнейший эмоциональный шок, можно даже сказать стресс, и никто их сумасшедшими не считал. Дело, однако, заключалось в том, что во всех этих случаях убийств, разбоев и краж налицо были улики, которые в деле Баркова отсутствовали совершенно. Не было ни пресловутого ножа, ни пресловутого трупа, ни даже пресловутой сестры, якобы убитой подозреваемым. Не зная, с чего же начать следствие, Волоокий распорядился доставить к себе для допроса поэта. Предварительные показания у него, как уже говорилось, были получены, но это сделали другие следователи, а Волоокому хотелось еще раз начать все сначала, чтобы не пропустить какой-нибудь существенной детали. Через некоторое время поэт был доставлен к нему в кабинет и усажен по другую сторону стола.
– Вы – Барков Иван Тимофеевич? – спросил у подозреваемого Волоокий, с интересом разглядывая поэта, руки и лицо которого, несмотря на то, что их, очевидно, пытались отмыть, до сих пор были выпачканы в крови.
– Да, – ответил подозреваемый, и дико посмотрел на следователя, нервно потирая худые пальцы.
– Вы проживаете по третьему Лихачевскому переулку, дом номер три, корпус четыре, квартира четыреста восемнадцать?
– Да, – еще раз, все так же нервно потирая выпачканные в крови пальцы, ответил Барков, и еще более дико взглянул на следователя. – Все правильно, именно в квартире четыреста восемнадцать, и, между прочим, на четырнадцатом этаже. Лифт у нас, кстати, работает отвратительно, – добавил он почему-то, и странно подмигнул Волоокому.
– Лифт к вашему делу не имеет абсолютно никакого отношения, – ответил следователь, стараясь понять, что хотел показать подозреваемый этим подмигиванием, пытается ли он, как делают некоторые, начать имитировать сумасшествие, или это просто следствие стресса, в котором он все еще пребывает?
– Нет, не скажите, – нервно ответил Барков, – лифт для живущих на четырнадцатом этаже имеет очень большое значение. Особенно для разных больных старушек, которые сами наверх подняться не могут, и некоторых из них приходится иногда даже заносить на руках.
– При чем тут больные старушки? – резонно спросил Волоокий, – я с вами не о старушках сейчас беседую!
– Вот именно! – радостно вскричал поэт, и даже подался всем телом вперед, словно желая обнять Волоокова, но под его повелительным взглядом неохотно отстранился назад. – Вот именно, не о больных старушках, поскольку больные старушки тут решительно ни при чем!
– А кто при чем? – напрямую, нарушая необходимую последовательность вопросов, спросил Волоокий, устремив на Баркова пристальный, и, как многие считали в управлении, гипнотически действующий взгляд.
– Кто при чем? – нервно ответил Барков. – Конечно же он, господин в черном костюме!
– При чем тут господин в черном костюме? – резонно заметил следователь. – Вы мне, пожалуйста, отвечайте по существу.
– Так я же и отвечаю по существу! – радостно, и еще более нервно засуетился поэт. – Всему виной господин в черном костюме и эти его подручные: Гаспар, Кармадон, Лючия и Лепорелло. Лючия, между прочим, красивая девушка, а Гаспар совсем еще мальчик, не более пяти лет, но совершенно свободно изъясняется на древнегреческом и читает в подлиннике Гомера.
– Они что, и детей вовлекли в свою банду? – резонно спросил Волоокий, чувствуя, что начинает терять нить разговора, и надо опять переходить к вопросам по существу, иначе можно окончательно потерять контакт с подозреваемым.
– Детей? – Да. Хотя, впрочем, нет. Не думаю, что Гаспар может совершить преступление. Однако из лука он стреляет великолепно, и в кромешной тьме, прямо у меня на глазах, пронзил стрелой ворона, причем так метко, что тот упал прямо под ноги.
– Еще мальчик, но метко стреляет из лука? Знает древнегреческий и читает в подлиннике Гомера? – повторил Волоокий, поняв, что еще немного, и он уже ничего не будет соображать. – Вы женаты? Вы имеете сестру по имени Мария? У вас была тетя? Вы убивали кого-нибудь на прудах этой ночью?
– Ну наконец-то! – вскричал поэт. – Наконец-то вы задали тот вопрос, который ожидал я от вас так долго. А то, понимаешь ли, все ходили вокруг да около, и спрашивали не о том, что требовалось. Убивал, конечно же, убивал, но не по своей воле, а по приказу этого самого господина, который в белых манжетах, и который у них самый главный. Он, между прочим, и шабаш на прудах устроил.
– Глава шайки в белых манжетах, одет в черный костюм, и именно он приказал вам убить человека?
– Ну наконец-то, – еще раз удовлетворенно воскликнул поэт, – ну наконец-то вы начали меня понимать. Я же еще утром обо всем написал вашим коллегам: и про господина в манжетах, и про Лючию с Гаспаром, и про этих Лепорелло и Кармадона, который, между прочим, самый настоящий демон, и про убийство сестры, которое я совершил не по своей воле.
