Центральная автостанция крутила свою колготливую карусель, изливалась с каждого лотка руладами восточных песен, торговала, вопила, выгадывала, обманывала, предлагала шепотом травку, гремела медяками в кружках, прижимистым грозила вслед божьим наказанием…
Низота города, наш контингент …
Как и во многих странах, общественным транспортом здесь пользовались не самые обеспеченные слои населения.
За те пару часов, пока оба они сдавали в части форму и оружие, пока добирались – каждый как придется – до автостанции в Хайфе, погода опять стала портиться. Видать, бесконечный этот февральский туман еще недобрал своего. Небо вскоре затянуло серым, и темная масса все сгущалась и грузла, будто наверху шли какие-то строительные работы по засыпке земли…
Они сидели и посматривали друг на друга. Салах, внешне спокойный, раскованный, явно был удовлетворен тем, как обернулось дело. Поднося ко рту банку с пивом и закидывая голову для глотка, из-под прикрытых век он внимательно и даже чуть улыбаясь глядел на следователя. И невозможно подняться, уйти, переждать где-то время до прибытия автобуса.
А главное, невозможно объяснить всем тем, кто не отсюда, почему это никак невозможно! Почему свое унижающее значение имеет и банка пива в руке, и то, как Салах закидывает голову, и как посматривает… Просто здесь, уважаемый запад-есть-запад, надо прожить всего-навсего полжизни, чтобы различать хотя бы азы этого непроизносимого языка взглядов, жестов и знаков.
После пива перед дорогой хотелось отлить, но и тут Аркадий дождался, пока первым не выдержит Салах, и направился следом. Так и стояли оба над писсуарами неподалеку друг от друга…
Тот и в автобусе устроился неподалеку, позади, и Аркадий заставил себя ни разу не обернуться, затылком чувствуя тяжелый отравный взгляд.
Вышел Салах у своей деревни. Валко прошел по салону до передней двери и, выходя, неторопливо шатнулся на ступенях, как бы невзначай, полоснул узким взглядом по лицу следователя, усмехнулся… И снова Аркадий заставил себя две-три бесконечные секунды смотреть прямо в эти травянистые глаза.
Вот и все… Что тут сделаешь? Тем не менее, он вновь и вновь неотвязно перебирал варианты, при которых смог бы доказать вину Салаха. Почему, собственно, только его вину? А что отец, что сестра-гиена, молчаливо стерегущая последний вздох той, другой , со следами ржавой смерти на шее? Ну, тогда, сказал он себе, треть здешнего населения должна сидеть по тюрьмам… Оставь их, оставь, простонал он беззвучным голосом Надежды, они так веками жили. Пожалей свою душу, изжаренную на сковородке постоянной изжоги!
Выйдя в Цфате на конечной, он выдохнул облачко пара и огляделся.
По ступеням автобуса следом за ним сошли трое молодых хасидов – все высокие, тонкие, в черных плащах и черных шляпах с тульями на манер цилиндров. В руках у каждого зачехленный черный зонт с полукруглой ручкой. Двое опирались на них, как на трости.
Негромко переговариваясь по-английски, молодые люди осмотрелись и двинули вверх по дорожке, огибавшей неказистую коробку автобусной станции, – там рассекала молодой лесок гористая улица. И те несколько мгновений, пока восходили цепочкой в дымно-синие, опаловые облака, они – отстраненные и посторонние здесь – напоминали какой-то рисунок Домье.
Последними в седое озерцо тумана канули шляпы.
И эти чужие мне… Все друг другу чужие в здешнем туманном мире…
Хотелось выпить.
Честно говоря, хотелось напиться.
Он нечасто прибегал к этому сильнодействующему лекарству от безысходной ярости. Ну и ладно. Вот и правильно… Благо, Надежда думает, что он сейчас где-нибудь на стрельбах, присмотренный и утепленный.
Он взял такси до центра…
И здесь хозяйничал туман; горы черной волной замкнули город, самым высоким гребнем, горой Мерон, грозя захлестнуть и понести во вселенную весь этот жалкий сор человеческого обитания: дома под черепичными и плоскими крышами, с прутьями ржавой арматуры и тарелками спутниковой связи; обломки каменных стен и заборов, лавки, задраенные рифлеными жалюзи, машины, велосипеды…
На вьющейся под гору улице Монтефиори мутными нимбами светились фонари. В фиолетовой мгле едва угадывался минарет бывшей мечети с игрушечным балкончиком, что опоясывал конус.
Аркадий расплатился с водителем, прошел через арку и по ступеням спустился в большой, мощеный плитами внутренний двор здания Постоянной художественной экспозиции. Сюда выходили двери галерей и разных питейных нор, побольше, поменьше. Сейчас здесь был открыт единственный бар, где он заказал выпивку и орешков – много выпивки и вдоволь орешков. И засел, обстоятельно накачиваясь коньяком и сквозь стеклянную стену наблюдая за редкими фигурами, пересекающими вброд колодец двора. Попадая в гущу облака, прохожий на миг растерянно замирал, словно высматривая надежную кочку среди болота, и неуверенно пускался как бы вплавь, непроизвольно разводя руками.
Все обитатели этого города зимой превращались в сомнамбул.
Что ж, надо идти домой. Попросить бармена вызвать такси…
Не набрался ли ты, как последняя свинья, дружище оплеванный?
– Приятель, – спросил бармен, вытирая стойку и выстраивая шеренгой высокие бокалы темно-красного стекла, отчего те напомнили тонких юных хасидов в тумане, – ты как, в порядке?
– Я в полном порядке! – четко проговорил Аркадий, подняв ладонь.
– Вижу, – заметил тот. Он был, что называется, упитанным – уютный такой, хлопотливый, ни на минуту не присаживался, хотя, кроме Аркадия, в эту паршивую погоду в баре не было ни души. – А ты на всю ночь зарядился? Мы, знаешь, вообще-то до часу только открыты… Так что ты сиди еще полчаса на здоровье.
– Не волнуйся, – сказал Аркадий. – Со мной проблем не будет.
– Боже упаси! – воскликнул толстяк. – У меня и в мыслях не было… А если захочешь, я тебе такое местечко покажу – будешь век меня вспоминать.
Аркадий тепло и насмешливо улыбнулся:
– И какое такое новое местечко ты мне в нашей деревне собираешься показать?
– Увидишь, – отозвался тот и еще минут двадцать возился над стойкой, полируя ее каким-то средством из бутылки, складывая посуду в нижние ящики, щелкая кассой и позвякивая ключами.
Наконец, снял фирменную куртку заведения, надел поверх свитера длинный плащ и превратился в элегантного горожанина средних лет.
– Пойдем, – сказал он и отворил стеклянную дверь наружу, в туман, после чего минут десять терпеливо запирал упрямый замок, не проронив ни единого бранного слова по его адресу.
Вот бы мне такого терпеливца в следственную группу, подумал Аркадий.
Они поднялись по ступеням к площади, где днем обычно парковались автобусы, привозившие группы туристов. Вся площадь ходуном ходила в тревожной круговерти облаков, и в этом беспокойном движении рождала то бродячего кота на каменном заборе чьей-то студии, то крышу припаркованной на углу «ауди», то бледное замкнутое лицо позднего прохожего.
– Ну, мне направо, – сказал бармен, – а ты смотри, – и он придержал Аркадия за плечо, слегка развернув в сторону забитых туманом, глухо освещенных фонарями улочек. – Поднимешься к синагоге Святого Ари… пройдешь немного вперед до первой улицы направо. Это даже не улица, а так, тупичок… Третий от конца дом, на вид запертый, и ставни закрыты… кажется, что никто в нем не живет, но рядом с лимонным деревом там ступени в подвал. Дверь синяя, железная… Толкнешь и войдешь. Просто.
Аркадий не помнил в этом и вправду коротком тупике ничего похожего на кафе или бар.
– А что там? – спросил он.
– Ну… вроде караван-сарая… Кабаллисты собираются, всякая забавная публика… Иногда человек по пять, а бывает и пустая ночь. Но у хозяина – он человек ночной – можно спросить вина. Если тебе так уж нужно. И вино, скажу тебе – вино особое, они сами давят из винограда, что собирают в ночь полнолуния, причем, с какими-то своими святыми песнями.
– Надо же. А я там с ними случайно ангелом не стану? – спросил Аркадий.
Бармен хлопнул его по спине и добродушно сказал: – Не похоже… Хозяин – старик, зовут Дувид-Азис. Особых рекомендаций не требуется. Он тебя сам рентгеном просветит! – Засмеялся и махнул рукой: – Можешь передать привет от Ави, это вроде я.
Аркадий послушно двинулся вверх к синагоге раввина Ицхака Лурии, кабаллиста, купца, философа и мага, в народной памяти – Святого Ари, – который жил в этом городе в XVI веке, знал толк в чудесах и похоронен на здешнем кладбище.
Даже выучив, как свои пять пальцев, каменную путаницу старого Цфата, в туманные зимние ночи можно запросто заблудиться в ее петлях и узелках, неожиданных подворотнях и тупиках, коварных переулках; туман морочит тебя, путает и меняет местами дома и фонари; привычная топография знакомых улочек ускользает, повергает тебя в оторопь: завернув за угол дома, вместо привычной лестницы на верхнюю улицу ты находишь каменный колодец с огромной деревянной бадьей, которого никогда здесь не было, и назавтра попробуй его отыщи! Туман, как сон, приоткрывает двери и дает заглянуть внутрь бездонного пространства, но стоит переступить порог, как глубина эта плющится, под ногой хлюпает лужа, а перед носом вырастает глухая стена со следами голубой краски на стыках камней. Ты видишь стрелку с табличкой «сыры Цфата» и устремляешься в указанном направлении, чтобы прикупить знаменитого овечьего, козьего, с чесноком, тмином и укропом, да немного маслин в придачу, да грамм триста халвы с орехами… Но трижды свернув и четырежды вынырнув в череде проходных дворов, упираешься в ту же табличку со стрелой, острием уже направленной прямо в тебя.
