Агнес решила воспользоваться случаем и пополнить свой гардероб. Незадолго до того одна моя приятельница показала мне ее фотографию в дамском журнале. Она была представлена как одна из самых элегантных дам в Европе. На старом снимке, где они сняты с моей матерью, Агнес одета очень скромно, и, когда она у нас гостила, она выглядела совсем не такой красивой, как моя мама.
Родители предложили мне на выбор — остаться в Суррее или ехать с ними. Через две недели мне нужно было возвращаться в интернат, и я решил поехать. За эту неделю в Париже мы с Агнес много времени провели вместе. Она показала мне могилу Наполеона и разные другие интересные вещи. А в тех случаях, когда она шла с отцом на прием или на обед, она отправляла меня к своим знакомым англичанам, которые жили в Париже и у которых была дочь моего возраста. Я сопровождал Агнес также в походах по магазинам и салонам мод. Она спрашивала, не скучно ли мне, но я даже находил в этом удовольствие. Во мне уже проснулся интерес к женщинам, хотя пока и в очень невинной форме. С восхищением и любопытством глазел я и на манекенщиц, и на продавщиц, и на покупательниц. Когда Агнес спрашивала мое мнение относительно того или иного платья, я гордился — мужчина, кавалер шикарной женщины. А до меня уже дошло, что Агнес — шикарная женщина. Раньше я воспринимал ее только как «тетю Агнес», для моих детских глаз довольно старую. Но в Париже по замечаниям продавщиц и взглядам, которые бросали на нее мужчины, ну и еще потому, что я и сам увидел ее в новом свете, я понял, что она вполне привлекательна, во всяком случае для некоторых мужчин. С мальчишеской заносчивостью я решил, что она «не мой тип», но я видел, что другие ею восхищаются. Она высокая, у нее прекрасная фигура, темные блестящие волосы, глаза отнюдь не большие и не красивые, скорее маленькие и узкие, но черты лица правильные и гордого рисунка рот. С моим отцом они составляли пару, которая сразу привлекала внимание, даже если люди не знали, кто они такие. Он — светловолосый, с четким профилем и высоким лбом, и она — такая элегантная и самоуверенная. Один журналист, который приходил к нам взять у отца интервью, писал потом о «его очаровательной супруге». Очаровательной я ее не находил, но она до того умная и ловкая, что может создать такое впечатление, если захочет. У нее бездна такта. Когда мы с ней ездили по Парижу, она предоставляла мне платить за такси и за обед в ресторане и делала вид, что ей действительно очень важно мое мнение насчет одежды.
В интернате, конечно, очень много говорили о женщинах. Я не был охотником до расхожих сальностей, но в последнее время мне случалось вести с друзьями серьезные разговоры о Женщине и о Любви. Мой друг ирландец Шон сказал однажды, что женщине не обязательно быть красивой, чтобы покорить и привязать к себе мужчину. Достаточно нащупать его слабые места и играть на них, льстить его тщеславию и сохранить для него некоторую загадочность. Для моих ушей все это звучало глубочайшей премудростью. Глядя теперь на Агнес, я спрашивал себя, видит ли в ней отец какую-то загадку. Не похоже, чтобы в ней было что-то загадочное.
В один из этих дней Агнес отправилась с отцом на званый обед. Она купила билеты в оперетту и договорилась со своими знакомыми англичанами, что я приду к ним обедать, а потом мы вместе пойдем в театр. Честно говоря, большого желания у меня не было. Я охотнее побродил бы в одиночку по Парижу, но Агнес сказала, что мы должны как-то отплатить за оказанное мне гостеприимство и что я должен рассматривать этот поход как некое «общественное обязательство». Таким образом она дала мне понять, что я — взрослый человек, я уже говорил, что у нее бездна такта. В тот день после полудня я сидел в огромном вестибюле нашего отеля и ждал, когда спустятся родители. Я сидел на диванчике, полускрытый за высокими пальмами. По другую сторону пальм уселись две дамы, одна старая, другая помоложе. Они говорили по-голландски, но я не вслушивался, пока они не упомянули имя моего отца. Тут я навострил уши. Мне всегда было лестно слышать, как люди шепотом произносят его фамилию, когда мы проходили мимо, я гордился, встречая в газете его фотографию или видя, как бегают за ним журналисты, даже во время отпуска, и упрашивают дать им «разъяснения». Странная просьба, казалось мне.
У старушки был тот пронзительный голос, который слышен на любом расстоянии, хотя сам человек уверен, что говорит тихо. Она сказала:
— Я знала его первую жену. Прелестная была женщина, но совсем не пара ему. Мечтательница. Человеку его положения нужна такая жена, как эта вот: честолюбивая, дипломатичная, умеющая лавировать среди интриг и выбирать друзей, полезных для его карьеры. А его первая жена была только помехой на его пути.
Я сидел не дыша, стиснув руки.
Дама помоложе что-то сказала, что именно — я не расслышал, но понял из ответа старухи.
— О да. Я тоже считаю, что это кошмарная жизнь, но она для нее создана. Она из тех женщин, которые знают, чего хотят, и умеют этого добиваться.
Младшая снова произнесла что-то неразборчивое. Пронзительный голос ответил не без восхищения:
— Тверда как камень. Такая пройдет и по трупам.
Тут на лестнице показались Агнес и отец. Я встал и пошел им навстречу.
Они отвезли меня на такси к знакомым Агнес и остались там поболтать, так как ехать на обед было еще рано.
Я не мог оторвать глаз от Агнес. В ушах у меня все звучал пронзительный голос — «мечтательница… не пара… помеха…».
— Какой у тебя сердитый вид, Мартин, — заметила хозяйка.
Я засмеялся.
— Сердитый? Да что вы!
И я целиком переключился на ее дочку, ухаживая за ней, как настоящий кавалер.
— Роскошное платье у твоей тети, — шепнула она мне. Я кивнул. Да, Агнес была великолепна. Она действительно создана быть блестящей женой знаменитого мужа.
Странно, но я в тот вечер развлекался от души. Не то чтобы я делал вид — мне на самом деле было весело. В антракте я дурачился со своей дамой и внушил ей немалое уважение своей осведомленностью в новейших моделях платьев для коктейлей.
Еще более странно, что и на следующий день я ни разу не вспомнил о так взволновавшем меня разговоре. По-моему, я подсознательно избегал о нем думать.
Агнес решила купить шляпу, и я поехал с ней. Я совершенно уверен, что и тогда не думал о том разговоре и вообще ни о чем особенном не думал, глядя, как Агнес примеряет шляпу. Она обернулась ко мне и спросила:
— Ну, как тебе кажется? Шляпа хорошая, но, по-моему, цвет больше подошел бы блондинке.
Тут я и выпалил неожиданно даже для самого себя:
— Да, она больше пошла бы такой женщине, какой была моя мама.
Эти слова будто сами сорвались у меня с языка. Я тут же спохватился, что сказал это ей назло, из какой-то детской мстительности, хотя у меня не было для этого никаких оснований. Она же не виновата в том, что наговорила та старуха. Но эффект от моих слов меня поразил. Агнес уставилась на меня словно в оцепенении, и такое странное выражение было у нее в глазах. Потом она резким движением сняла шляпу, отдала продавщице, примерила две другие, купила одну из них — и все это, не говоря мне ни слова.
В такси по дороге домой мне было не по себе. Я чувствовал себя виноватым оттого, что коснулся запретной темы и каким-то непонятным образом обидел Агнес. Немного погодя я нарушил мучительное молчание и стал рассказывать про оперетту. К моему облегчению, Агнес спокойно поддержала разговор. И я подумал, что, видно, ошибся и мое замечание не так уж ее потрясло.
В тот же день мы вернулись в Англию. Прямо в Лондон, потому что у отца было слишком много дел и отдыхать в Суррее он больше не мог. Вечером после нашего возвращения ко мне в комнату зашла Агнес. Я читал. Она с улыбкой сказала:
— Опять уткнулся носом в книжку?
С тех пор как я стал здоровым и спортивным, отец не высказывал возражений против моей склонности к чтению. Агнес, правда, иной раз поддразнивала меня, но сама же часто дарила мне книги. Я встал, когда она вошла, и на ее замечание вновь ответил так, будто говорил не я, будто слова сами сорвались с языка:
— Да, вероятно, эту склонность я унаследовал от матери.
Я понятия не имел, питала ли моя мать пристрастие к чтению, и уж совсем не мог бы сказать, зачем я снова пытался задеть Агнес. Но я опять поразился впечатлению, какое произвели на нее мои слова. Я не понимал, что было в ее взгляде, устремленном прямо на меня. Не гнев, скорее, испуг или даже страх. И мне показалось, что это уж чересчур.
Она села и закурила сигарету. Потом спросила:
— Часто ты думаешь о маме, Мартин?
— Да, — несколько вызывающе ответил я.
Не глядя на меня, она спросила:
— А ты многое помнишь о том времени?
— Кое-что, — раздраженно буркнул я.
Меня удивило, что она вдруг решила говорить со мной о предмете, на который был всегда наложен запрет, и я был не склонен поддерживать разговор.
