Восемь конных казаков, окружив его тесным кольцом, повели в управление. Когда его уводили, один смертельно раненый с трудом приподнялся на руки, устремил догорающие глаза на пленного и простонал:
— Прощай, Камо… Мы еще увидимся.
Казачий вахмистр вздрогнул и пристально взглянул на пленного. Потом близко наклонился к нему и с суровым удивлением спросил:
— Это ты, Камо?
Но пленник старался остановить платком лившуюся из головы кровь. Вопроса вахмистра он не слышал.
Конвой не хотел замечать мучений пленника. Вахмистр все добивался сведений о складах оружия, о местопребывании бунтовщического штаба, но, не добившись ничего, внезапно остановился и объявил, что пленного надо повесить. Однако под рукой не оказалось веревки. Оборванного, покрытого кровью, Камо доставили в тюрьму.
Его бросили в одну из переполненных камер. Он истекал кровью, медленно сочившейся из головы и заливавшей глаза. Вдруг кто-то тронул Камо за плечо.
Перед ним стоял человек с молодым, почти еще юношеским лицом.
— Вот вам вода, — сказал он, — умойтесь, обмойте голову.
— Да, да, спасибо… Это очень хорошо.
Человек принялся лить ему на голову воду. Вода стекала прямо на цементный пол и убегала под нары. Обитатели камеры привыкли к таким обмываниям и к окровавленным людям. Все оставались равнодушными к происходившему у стены.
Камо дали полотенце. Он вытер голову, лицо и окончательно пришел в себя. Около него заботливо хлопотал с ведром воды и полотенцем все тот же молодой человек.
— Спасибо вам, товарищ, — сказал Камо.
— Где, тебя захватили? — спросил молодой человек.
— На Нахаловке.
— Там, на горе, где начался бой?
— Да.
— Меня тоже поймали там три часа назад, хотя я и не дрался и был без оружия, а так… ходил смотреть. Долго ли они меня теперь продержат?
Он промолчал и со вздохом добавил:
— А может быть, предадут военному суду?
— А ты боишься суда?
— Нет, не боюсь. Не хочется только отвечать за то, чего не делал… Жалко, что и я не был вместе с рабочими.
— Ничего, все будет хорошо.
— Говорят, там дрался Камо и его зарубили казаки. С десятком людей он пошел отстаивать позицию от целого эскадрона. Жалко — такой замечательный революционер.
Камо посмотрел на него.
— А что ты слышал про него?
— Многое слышал. Разве ты ничего не знаешь о Камо?
— А ты кто такой?
— Я фармацевт из аптеки Рухардзе. У меня мать, и она не любит, когда я шляюсь там, где идет стрельба. А мне нравится все это. Только почему это они сажают ни в чем неповинных людей, простых зрителей? Вот если бы за что-нибудь посадили… Ну был, скажем, на Нахаловке вместе с другими рабочими — это другое дело. По крайней мере, за революцию сидел бы.
Камо вдруг задумался.
— Вот что, товарищ, ты хотел бы послужить революции?
— Революции? Еще бы! Но как можно, сидя в тюрьме, сделать что-нибудь для революции? Революционером каждому хочется быть, да не каждый сможет.
Камо взял его за руку.
— Ты никогда не видал Камо?
— Сегодня, на Нахаловке, только издали. Он показался мне совсем молодым.
— Видишь ли… Камо совсем не убит. Он жив. Он сейчас в тюрьме, в этой камере, перед тобой. Я — Камо.
Фармацевт изумленно открыл глаза, покраснел, потом заулыбался и, казалось, не мог найти для себя подходящего выражения лица.
— Ты… ты Камо! Ну да, я так и знал. Хоть и болтали тут, что тебя убили, но я не верил. Как можно убить Камо!
— Слушай дальше. Время дорого. Как твоя фамилия?
— Шаншиашвили.
— Так вот, если ты хочешь быть революционером, ты им станешь здесь, в тюрьме. В твоей власти меня спасти. Меня могут повесить завтра, послезавтра, через неделю. Непременно повесят. Сейчас я убил казака, а в прошлом за мной много других дел. Меня не помилуют, понимаешь?
— Как все это можно сделать? — спросил фармацевт.
Камо поправил свои повязки и тихо сказал:
— Дело очень простое. Здесь, в тюрьме, мы обменяемся одеждой. Ты дашь мне свои документы. Ни меня, ни тебя еще не допрашивали. Меня в лицо здесь не знают, и ты немногим моложе меня. Ты будешь Камо, я — Шаншиашвили, а все остальное я сделаю сам. Главное, пока я здесь, в тюрьме, ты на допросе должен держаться как Камо. А потом можешь снова стать Шаншиашвили…
Он пристально посмотрел на фармацевта, ожидая его решения.
— Я согласен, — сказал фармацевт. — Но как я должен сделать из себя Камо?
— Главное, держись гордо. Отвечай на вопросы дерзко. А если не будешь знать, как отвечать — молчи, будто ты все знаешь, но не желаешь говорить.
С этого момента Камо стал Шаншиашвили, а Шаншиашвили — Камо.
В тот же день Камо был допрошен следователем. Арестованный держался вызывающе. На все вопросы он отвечал презрительным молчанием и взбесил следователя, который от него решительно ничего не добился. «Жуткий субъект, — подумал следователь. — Но все равно теперь ему — крышка…»
Камо возвратился в свою камеру.
Вслед за тем следователь вызвал Шаншиашвили и с первого же вопроса понял, что перед ним глуповатое нескладное существо.
«Хорош «бунтовщик», у которого дрожат от страха колени и который вот-вот разревется». Следователю стало даже неприятно от того, что тюрьму наполняют такими «революционерами»…
Шаншиашвили не выдержал и расплакался. Он несомненно был перепуган насмерть… Он не мог примириться с мыслью, что его называют «арестованный». За что? Неужели он сделал какое-нибудь преступление? Придерживая повязку на голове, он объяснил, что во время свалки он упал и расшиб голову об острый камень. Он чистосердечно рассказал, не скрывая ни одной подробности, как он попал на Нахаловку после дежурства в аптеке Рухардзе, где он служит аптекарским учеником, как он шел на свидание к своей невесте, живущей на Нахаловке, и как стыдно ему теперь появиться дома, встретиться с невестой, и как волнуется сейчас его мать.
Следователя рассмешило и тронуло признание арестованного.
Наивная, чистосердечная исповедь глуповатого молодого человека, случайно попавшего в такую катавасию, развеселила его. Но долг требовал строгости.
— А вы знаете Камо?
— Как же не знать камо! Еще бы не знать камо.
Следователь насторожился:
— Где же вы его видели?
— Гм… странно. Его высокоблагородие следователь тоже, наверное, не раз видели камо. Оно растет в поле — кто ж этого не знает, трава такая… В поле сколько угодно камо…
— Фу, какой болван! Не трава… не о траве идет речь, а о человеке.
