Беседуя, мы дошли в конце концов до «Вольтера», протиснулись к стойке и взяли по бокалу, а потом, наверное, еще по бокалу, потому что я решительно должна была сесть за столик. Я собралась с духом и предложила Бруно то, чего больше никому не предлагала:
– Слушай, наш союз существует уже давно, через несколько дней ты возвращаешься в Лондон, следовательно, надо это как-то узаконить, как ты считаешь?
– Ну конечно. – Он закивал, пытаясь стянуть с соседнего столика пепельницу и одновременно обороняя свой бокал от нахального клошара.
– Предлагаю, чтобы мы стали amis.
– А почему не petit amis?[19]
– Потому что у меня есть муж, – ответила я.
– У тебя есть муж?
– Да, и я влюблена в него до безумия, он самый чудесный на свете, и не вытягивай из меня признаний, потому что ты, наверное, никогда не слышал, чтобы женщина так восхищалась своим мужем.
– А вот и нет, слышал. От моей жены, то есть моей бывшей жены.
– Видишь, я тоже не знала, что ты женат.
– Был, был, но все хорошее всегда кончается. Наш брак был прекрасен, все складывалось чудесно, даже слишком чудесно, потому что в одну безумную ночь Кена, голая, вскочила с постели и стала что-то записывать за столом. Она сказала, что, когда мы занимались любовью, испытала озарение. Озарение заключалось в том, что она открыла в женщине еще одно чувство, нечто среднее между осязанием и метафизическим чувством. Кена – антрополог, а потому не хотела впадать ни в мистицизм, ни в чистую биологию. Она решила, что оргазм у женщины не является следствием физического прикосновения, поскольку прикосновение можно определить: его локализацию и силу, а то, что испытывает женщина, занимаясь любовью, не поддается подробному описанию. Другим доводом, подтверждающим истинность этой теории, должен был служить тот факт, что во время оргазма наслаждение распространяется на все тело, что при обычном, чисто физическом прикосновении было бы невозможно. Следовательно, это удовольствие должно иметь сверхчувственное, или духовное, происхождение. Вывод – в женском теле есть орган чувств, связывающий физическое с духовным, такая чуть-чуть материальная душа, которая проявляется во время занятий любовью. Таким образом Кена разрешила проблему психофизического дуализма, с которой никто не мог справиться со времен Картезия.
Такие вот сенсационные выводы сделала моя жена на основании собственного опыта. Сначала она расспрашивала подруг об их сексуальных переживаниях, но потом, как и положено добросовестному ученому, решила проводить эксперименты на себе. Наша спальня превратилась в несколько двусмысленную лабораторию. Кена приводила всяких разных типов, чтобы проверить, в какой степени сила оргазма у женщины, то есть конкретно у Кены, зависит от духовной и физической предрасположенности партнера.
Я оставил ей нашу нью-йоркскую квартиру и улетел в Южную Африку, где как геолог добывал породу. Я обнаружил много растительных окаменелостей и переключился на палеонтологию. Среди растений мне стали попадаться кости, примитивные орудия, древние захоронения. Поэтому я решил изучать антропологию в Бейруте, где прожил в общей сложности десять лет. Не знаю, опубликовала ли Кена свои труды, но я благодаря тому, что мы расстались, живу в Европе, у меня хорошая работа в Британском музее, и после убийственных месяцев на Руб-аль-Хали я, кажется, обнаружил, откуда произошли семиты. Но откуда берутся такие люди, как те, что только что сели позади тебя, я понять не в состоянии.
Я посмотрела в зеркало, висевшее над баром, и сквозь дым увидела прямо позади себя два крашеных панковских чуба. Панки говорили очень громко, но не по-французски.
– Бруно, я понимаю, что они говорят. Это не польский, не итальянский. Господи, что это за язык? Знаю, Бруно! Это русские. Правда, я никогда еще не видела русских панков, может, они здесь в командировке. – Панки, должно быть, заметили, что мы говорим о них, потому что тот, у которого чуб был побольше, хлопнул меня по плечу и совсем не агрессивно, а скорее тоскливо спросил:
– Ну што?
– Ничего, – ответила я.
Парень заорал:
– Юрий, русские! Радость-то какая!
И они тут же, прихватив свои бутылки и стаканы, пересели к нам. У нас не было времени поговорить как следует. Я только узнала, что Юрий и М. – из оркестра, который год назад попросил во Франции убежища. Порой они тоскуют по дому, но у них есть безотказное средство от ностальгии – послушать Радио Москвы. Через полчаса тоски как не бывало. Наш разговор был прерван появлением в кафе типа, одетого вполне опрятно, но с волосами, просто не поддающимися описанию, – то ли сто лет нестрижеными, то ли сто лет немытыми. Еще в дверях он высмотрел панков и начал проталкиваться к нашему столику, обличительно вопия:
– Обрезали волосы! Обрезали! А в волосах – сила Божия. Пока Самсону Далила волосы не обрезала, Дух Господень был на нем!
Этот тип явно был психом, но вещи говорил интересные.
– Все помешательства, болезни ума идут от шампуней. Шампунь – это химическая гадость, отрава, он попадает в глаз, и глаз болит. А люди втирают шампунь в волосы, в нежную кожу головы, в мозг, и шампунь разъедает мозг. Волосы надо мыть целебными травами, втирать в них миро и розовое масло, чтобы это благоуханное масло стекало по волосам. Когда святая Мария Магдалина умащивала голову Христа, она знала, что делает, у нее были дивные волосы, до самой земли, и Христос воскрес из мертвых, а Самсон умер. О!
И я уже скоро обрету силу Господню, если только буду вовремя возвращаться из увольнительных в больницу Святого Антония. И вы возвращайтесь в домы свои, ибо Бастилию разрушили, но Бастилия восстанет. Снова будет революция, и будут резать волосы вместе с головами.
Говоря это, он выпил из наших бокалов все вино. Сидеть дальше над пустой посудой было бессмысленно. Мы распрощались, четырехкратно расцеловавшись.
В метро слегка подвыпивший француз попробовал навязать мне беседу:
– Вы не француженка?
– Нет, не француженка.
– Тогда вы, наверное, испанка.
– Нет.
– Тогда из какой вы страны?
– Вы что, не видите? – Я показала на ангельские крылья, прикрепленные к свитеру. – Я из космоса, но должна возвращаться, у меня увольнительная закончилась. До свидания.
Октябрь 1989
В «Альянс Франсез» на бульваре Распай, 101, я зубрила слова и грамматику, а в доме номер 56 на бульваре Распай я наткнулась на некий институт или академию. Я каждый день проходила мимо ее стеклянной башни, а когда заглянула внутрь, как раз вывесили программу занятий на 89/90 год. Принимали кандидатов, которые хотят записаться на занятия в докторантуру или для получения диплома, – желателен зачет нескольких лет занятий в другом учебном заведении. Можно было выбрать самые разнообразные факультеты: от геологии и математики до синологии и музыковедения. Студент обязан посещать выбранные семинары – два часа в неделю – и консультироваться в ходе написания работы с научным руководителем. Я пробежала взглядом фамилии преподавателей: Касториадис, Помиан, размышляя, стоит ли дальше увязать в философии. Я вспомнила тоскливое словоблудие о Гегеле, такое скучное, что глаза слипались, на семинарах по Хабермасу.[20] ветреное обаяние Скота Эриугены,[21] «Книгу Гамма Метафизики» Аристотеля, распеваемую пьяными друзьями в ритме блюза, со стриптизом в самые гамма-метафизические моменты, и мне расхотелось изучать философию. Пяти лет на тренировку ума в логике и эрудиции достаточно. Пора заняться чем-нибудь серьезным.
Другой семинар: профессор Милан Кундера – «Роль музыки в романе», это меня не интересует; профессор Дерриба – тоже малоинтересно, когда я вижу Ницше, перехожу на другую сторону улицы. Факультет неолита мог бы даже оказаться любопытным, но это отделение находится не в Париже, а в Тулузе. Антропология – а вот это как раз то, что мне нравится. К сожалению, здесь только средневековая антропология. Я бы хотела писать о культе черепа, на эту тему больше всего можно найти в эпоху античности и чуть раньше. Но не будем мелочиться, антропология – это антропология, и в средневековье какие-нибудь черепа найдутся, главное – убедить в этом научного руководителя. Поскольку институт, или Ecole des Hautes Etudes en Sciences Sociales,[22] будучи связан с Сорбонной, оставался наполовину частным учебным заведением, по финансам он может себе позволить пригласить для чтения лекций господина Кундеру или господина Безансона. А в том, что это не один из государственных парижских университетов, нетрудно убедиться уже во время записи. В университетах – безумие, толпы ожидающих по два-три дня очереди в секретариат. Чтобы записаться в Ecole des Hautes Etudes, договариваешься по телефону о встрече с лектором. В кабинете профессор неспешно попивает кофе, у него достаточно времени, чтобы в неофициальной, приятной беседе выяснить, годишься ли ты в студенты.
