Утром, после картофельного завтрака, я позвал Мусю в свою комнату, отшпилил со стены «Гибель „Лузитании“» и показал свое сочинение.
— Как хорошо! — воскликнула Муся. — И неужели это взаправду?
— Ясно, взаправду, — ответил я. — Я тебя полюбил сразу, как увидел на крыльце.
— Это я про мышей спрашиваю, — сказала Муся. — Неужели ты их взаправду всех истребишь?
Признаться, я думал, что Мусю больше заинтересует первая часть стихотворения. Вторую часть я написал просто так, для полноты впечатления. А теперь получалось так, будто я взял на себя письменное обязательство вывести мышей.
— Муся, — сказал я, — я их постараюсь истребить, только не сразу же. Это дело нужно еще обмозговать.
— А я уже обмозговала, — сказала красивая Муся. — Я знаю, как от этих противных животных избавиться. Только на это нужно решиться. Ты можешь решиться?
— Могу! — ответил я. — А что нужно сделать?
— Нужно поджечь дом. Мыши испугаются и убегут из дома.
— Но ведь и дом сгорит, — несмело возразил я. — Мышей не будет, но и дома не будет.
— Ты все-таки непонятливый человек, — грустно сказала Муся. — Разве я говорю «нужно сжечь»? Я говорю «нужно поджечь». Это совсем другое. Мы только немножко подожжем, а потом потушим. Мыши ведь глупые, у них начнется паника, и они все сбегут от пожара.
Я нехотя принял Мусин план изгнания мышей. Мне показалось, что можно придумать что-нибудь получше. Но Муся была такая красивая, что я согласился. И разве не с ней я поцеловался вчера?
— А когда мы будем поджигать? — спросил я Мусю.
— Не сегодня. Я тебе скажу когда. Когда я увижу хороший сон.
Муся верила в сны, и у меня отлегло от сердца. Может быть, еще много времени пройдет, пока она увидит подходящий сон.
И действительно, прошел день, прошел второй — Муся словно забыла о своем проекте. Я успокоился.
На третий день утром Муся пришла в мою комнату и разбудила меня, постучав пальцем по каске:
— Вставай, я видела хороший сон.
— А какой? — спросил я. Я подумал при этом, что можно будет истолковать ее сон как не очень благоприятный для поджога.
— Какой — сейчас не помню, — ответила Муся. — Но только какой-то очень-очень хороший. А ты видел что-нибудь во сне?
— Мне снился корабль, — честно ответил я. — Парусный.
— А куда он шел — к берегу или от берега?
— Он шел ко дну.
— Ну, твой сон не считается, — сказала Муся. — Подумаешь, какой-то там корабль к какому-то там ко дну. Сегодня после обеда мама в гости уйдет, а Робинзониха на моленье пойдет. Понял?
И она выбежала из комнаты, напевая песенку «Эх, дамочки, упрямочки, плохого в этом нет...» После обеда я старался не попадаться Мусе на глаза. Я ушел в сад и сидел там с «Книгой кораблекрушений». Вдруг явилась Муся и сказала, что все готово.
— А что готово? — спросил я, будто не понимая.
— Топливо готово, — ответила Муся. — А что же еще!
Она повела меня к крыльцу. Там на нижней ступеньке уже лежали щепки, береста, несколько поленьев и остатки моего учебника по арифметике.
— Уложи все так, чтобы лучше загорелось, — скомандовала Муся. — А то все я да я.
Я сложил топливо, как она велела, и спросил:
— А теперь что?
— На спички, поджигай, — сказала Муся. — Наконец-то мы избавимся от этих вредных животных!
Я зажег спичку. Огонь перекинулся со спички на бумагу, с бумаги на бересту, с бересты на щепки, со щепок на поленья, с поленьев на доски крыльца. Муся стояла, заложив руки за спину, и любовалась огнем, а я любовался Мусей. И так-то она была красива, а при огне — еще красивее. Пожар очень шел ей.
— Как хорошо горит! — сказала она. — Даже жалко, что придется заливать. А где вода?
— Вода? Вода в колодце, — ответил я.
— Значит, ты не наносил воды? — удивилась Муся. — Я почему-то думала, что ты приготовил воду. Нет, ты все-таки непонятливый!
По горящему крыльцу я поднялся на кухню, взял там ведро и побежал к колодцу. Он был не так уж близко — в конце сада. Когда я вернулся с водой, крыльцо горело уже вовсю. Муся по-прежнему стояла, заложив руки за спину, и задумчиво глядела, как пламя шло вверх по резным столбикам крыльца.
— Ты плохо носишь воду, — строго сказала она. — Я тобой сегодня недовольна. Нужно носить воду двумя ведрами, а ты носишь одним. Непонятливый!
— Второе ведро на кухне, — робко возразил я. — Туда уже не пройти.
— Теперь я вижу, что дом сгорит, — с некоторой обидой в голосе сказала Муся. — Иди подсади меня в наше окно. Я пойду спасать мамины платья.
Мы пошли к дальнему окну, я ее подсадил, и она влезла в комнату. А я вернулся к крыльцу.
Вдруг с улицы раздался крик: «Пожар! Пожар!» Это кричал какой-то прохожий. Крик услыхали люди в соседних домах и прибежали сбивать огонь. Кто-то поспешил в пожарное депо, где в это время происходило молитвенное собрание, — там была и Робинзоновна. Адвентисты быстро осознали грозящую деревянному городку опасность. Так как это был не конец света, а только пожар, то они постановили принять участие в борьбе с огнем. Под предводительством Робинзоновны они прикатили из депо телегу с насосом и бочкой, полной воды. Пожар был ликвидирован. Дом не пострадал, сгорело только крыльцо. Про Мусю и о причине поджога я ничего не сказал, и Робинзоновна была очень удивлена, зачем это мне понадобилось поджигать дом. Она даже не очень ругала меня, а только заперла в чулан, чтобы я не поджег дом вторично. В чулане было довольно уютно, только мыши так и сновали по ногам. После пожара они совсем распоясались и ничего уже не боялись.
Через день приехала тетя Аня и нашла, что я очень похудел. Она тоже не могла понять, почему я хотел сжечь дом, и считала, что тут какое-то недоразумение. Робинзоновна высказала ей предположение, что мне было веление свыше, и привела текст Писания, из которого можно было понять, что бог иногда выполняет свои решения через детей и слабоумных. Робинзоновна так бы и осталась при своем мнении, но тут в кухню вошла красивая Муся (она подслушивала за дверью). Муся обиженно заявила, что ни я, ни бог тут ни при чем; это она, Муся, догадалась, как бороться с мышами. А если это не удалось, то виновата в этом не она, а я: я слишком непонятливый.
После этого тетя Аня увезла меня в Ленинград даже с некоторой поспешностью, и я не успел проститься с красивой Мусей наедине. Но когда я проходил мимо ее окна, она показала мне картинку — это была «Гибель „Лузитании“» — и ласково улыбнулась. И я понял, что все-таки не напрасно я жил в этом доме.
3. Дочь Миквундипа. Дядя Боба
После того как я упал с карниза и после того как я поджег дом, тетя Аня решила, что мне нужна строгая воспитательница, нечто вроде дореволюционной бонны. Ведь занятия в школе начнутся еще через полтора месяца, а за это время я могу окончательно исхулиганиться и стать вторым графом Панельным (так звали предводителя василеостровской шпаны). С другой стороны, я могу утонуть в Неве или попасть под трамвай, что тоже нехорошо.
После чтения многих объявлений тетя Аня наконец остановилась на одном, напечатанном в «Вечерней Красной газете». Оно гласило: «Воспитательница-педолог, работающая в МИКВУНДИПе, согласна за умеренную плату, в целях педолого-педагогической практики, временно стать приходящим педагогом-воспитателем. Дефективность не пугает».
Далее следовал адрес и телефон. Адрес был василеостровский, что, по мнению тети Ани, было уже хорошим признаком: ведь самые порядочные люди живут на Васильевском, за исключением графа Панельного и его воинства. А главное — сразу было видно, что воспитательница опытная, раз она работает в таком солидном учреждении, как МИКВУНДИП. Правда, расшифровать это слово тетя Аня не могла, и даже мать Лизы и отец Шерлохомца ничем не смогли ей помочь в расшифровке, но все пришли к выводу, что это какой-то научный институт. После этого тетя Аня созвонилась с подательницей объявления, и та изъявила желание ознакомиться с объектом, то есть со мной.
Лидия Владимировна явилась на следующий день, в воскресенье. Тетя Аня, отворившая ей дверь, вначале подумала, что это к кому-то пришла докторша. Дело в том, что Лидия Владимировна явилась в белом медицинском халате. Она объяснила тете Ане, что в дальнейшем, если объект ее устроит, она будет приходить в обычной одежде, а халат она надела ради первого посещения, на всякий случай.
Войдя в комнату, Лидия Владимировна неодобрительно покосилась на стену, где внесли портреты Петра Великого и Бетховена, и строго сказала тете Ане, что держать эти портреты непедагогично. Ведь Петр Первый является представителем помещичье-дворянской монархии, а Людвиг ван Бетховен является выразителем паразитических чаяний буржуазии. Сказав это, представительница МИКВУНДИПа села за стол и вынула из портфеля какую-то бумагу, песочные часы и пистолет. Правда, я сразу разглядел, что это не настоящий пистолет, а стартовый; ими объявляют старт бегунам и из них же стреляют, когда тренируют служебных собак, чтоб те приучались не бояться выстрелов.
