Зарывшись в горячую пыль дороги, жалобно мяукал крошечный котенок. Никто не скажет, к кому он взывал, просто ему было страшно. Олегу тоже было страшно. Он сдерживал пламя лишь на том маленьком участке, на котором крутился, хлопая по траве остатками рубашки. Но волосы его уже потрескивали от жара обтекающего с обеих сторон огня.
Какая дрянь подожгла сухую траву? Не может же быть, чтобы это сделала позавчерашняя гроза. Кто бросил живого котеночка в поле? Не гроза же, а чья-то рука.
Ребята бежали, рассыпаясь цепью вдоль огня.
—Не задавите котенка!—закричал Олег, бросаясь на дорогу и подхватывая дрожащий комочек.
Ашот Шаман выплеснул на Олега остатки питьевой воды из ведерка. Гречко ошалело затряс головой. Котенок вцепился ему в грудь коготками: он не достался ни хищной птице, ни шакалу, ни огню, снова оказался с человеком — кошачье счастье.
Закон подлости — едва по всей линии огня заработали рубашки, майки — поднялся ветер. Взбодренный пожар дохнул на ребят, взлетели жалящие искры.
Улугбек размотал рубашку, привязанную у пояса, и успел хлопнуть три-четыре раза — она затлела.
В стелющемся огне было что-то общее с корчащимся лицом Манито в ту грозовую ночь. Тогда, наутро после грозы, Улугбек пришел к тотемному столбу. Кто-то уже укрыл его накидкой, и у Улугбека не хватило духа отвернуть ее, посмотреть на Манито. «Спокойно! Протяни руку, потрогай,— сквозь плотную ткань ощущалось шершавое дерево.— Чувствуешь, дерево? И ничего больше!».
Огонь корчился, иногда обманчиво отступал и выбрасывал длинный красный язык, пытаясь достать зазевавшегося. Его растаптывали, обливаясь потом, задыхаясь, и все больше отступали к дороге.
Ашот Шаман приподнялся на цыпочки, вытягиваясь и стараясь стать больше ростом, чем был на самом деле, и издал боевой клич:
- Апачи! Не сдадимся!
- Нет!— закричали и захрипели в ответ, и подхватили клич, с новыми силами бросаясь в бой с пожаром.
Но было сомнительно, что удастся сдержать огонь на узкой пыльной полосе, не допустить к пшенице. А там бы пошло полыхать!..
Ашот Шаман вынырнул из огня, хлопая себя по бокам, гася искры. Закричал Красному Лису, свирепо поводя глазами:
- Уводи своих! Туда!
- Куда? Везде огонь.
Черно-бурое облако показалось вдали и стало быстро приближаться. По сгоревшей степи в клубах гари неслась лагерная водовозка. В кабине Диваныч держал на коленях Сломанного Томагавка. Верхом на цистерне сидел, держась за люк, Ашот Свисток. Машина с ходу выпустила сверкающие водяные «усы», проскочила огонь и развернулась по дороге. Мальчишки отбегали в сторону. Перед машиной летело плотное шипящее облако, мокрые хлопья.
—Детей хотите сжечь?..— кричал с машины физрук, пролетая мимо Баярда или Ашота Шамана, грозя им кулаком и не имея возможности слезть.— Думаете, игрушки... Уводите детей!
На него, впрочем, мало обращали внимания.
—Мы не дети, мы апачи,— крикнул кто-то тоненьким голосом, но и его не слышали.
Пожар задыхался в клубах пара. Где-то еще тлело, но туда бросалось сразу несколько человек. И скоро пожар задохнулся, умер.
Первым из остановившейся машины выпрыгнул Сломанный Томагавк и кинулся затаптывать какой-то уголек. Выскочил Диваныч.
—Все целы? Ожогов нет?
Как же не быть ожогам в борьбе с огнем?
Остатками своего богатства водовозка окатила ребят. Гречко открыл рот, ловя струи. Начальник быстро наладил всех в медпункт. Но прежде апачи отнесли, оружие, оставили его в саду и только потом возбужденной толпой заполнили чистенький медкабинет.
На вечерней линейке присутствовал председатель колхоза. Есть на свете три святых слова — Родина, Мать, Хлеб,— говорил он. И трижды славен тот, кто не только понимает это, но и защищает от пожаров. Он, председатель, рад, что видит перед собой мужественных ребят, настоящих людей. Не беда, что кое у кого руки покрыты мазью, это заживет. «Была бы беда, если бы вы прошли мимо, посчитав, что это не ваше дело. Совесть мазью не излечишь».
* * *Мальчишки в младших отрядах взволновались. Живем с апачами в одних палатках, ходим на одну линейку — у них подвиги, советы вождей, костры, а у нас что? Мы — рыжие? Отверженные?
И группами, и по одному приходили в изокружок. Там стучали десятки молоточков — шла выколотка по меди, чеканка — похоже на кузницу гномов. Баярд в кожаном фартуке, с карандашом за ухом, ходил между столиками.
- Запишите нас в апачи!
- Здесь никаких апачей нет,— разводил Баярд руками.— Бумага есть, краски, кисти... Хотите в изокружок?
Притвора! Как будто мальчишки не знают, что он Великий советник племени и у него власть над индейцами.
В соседней мастерской заправлял Ашот Шаман. Здесь занимались резьбой по дереву: пахло опилками, столярным клеем, на верстаках лежали груды теплой, похожей на шкурки лимона, стружки. Ашот Шаман, насвистывая, увлеченно рисовал, а потом вырезал на вв-рокой березовой пластине степь. Под скальпелем до— лялась тяжелая клонящаяся трава, видимо, недавно прошел дождь. Бежала по траве тень облака, из норы выглядывала настороженная усатая мордочка — нет лн поблизости врагов?
—Ашот Иванович, возьмите нас в индейцы! Вы же там главный.
Он поманил мальчишек, и когда те, трепеща, приблизились, сморщил лицо и прошептал:
—Маленькие дети! Ни за что на свете не ходите в Африку, в Африку гулять! В Африке гориллы!.. Ух!., Ух!..
Тоже!.. Распрыгался. Бегали за вождями. Те говорили:
- Когда всех звали в апачи, вы где были? «У меня нога болит! В гробу я видел эти испытания!..» Ну и живите. Никого не берем!
- Никого и никогда, что ли?
— Ты сначала заслужи, потом посмотрим.
* * *Кто-то распространял в младших отрядах слух — якобы один апач произнес угрожающую фразу: «Подождите еще немного, вот пропоет наш петух, тогда все в лагере запляшут!»
Почему петух? Как пропоет? Отчего все должны заплясать?
Наутро петух пропел. Это мягко сказано, на самом деле петух орал и тряс изнутри палатку Великого советника.
Улугбек к этому времени проснулся. Солнце только всходило, еще и роса не загорелась. Добравшись до палатки, Улугбек распахнул ее. Вылетел одноглазый петух, светло-синее оперение которого переливалось, как расписной сервиз «Пахта». С маху синий петух попытался взлететь на деревянного орла, но промахнулся и угодил в кусты. Возмущенно прокричав, он добежал до лагерного забора, а с забора махнул по едва заметной полевой дорожке.
Улугбек удивленно смотрел ему вслед. .Что бы это значило?
ЧЕРНЫЙ СОЮЗ
Радист лагеря Тимоша, по произвищу Черный Фармацевт, маялся бездельем и забавлял себя, как мог. Часами он валялся на диване, то листал журналы, то просто смотрел в белый потолок радиорубки. День тянется, тя-я-я-я-я-я-я-я-я-янется. Иногда, выключив музыку, льющуюся из лагерных динамиков, Тимоша подносил микрофон к губам и откашливался.
—Делавары, кх... занимают западную часть. Гуроны крадутся по восточному лесу. Апачи сидят в Скалистых горах. Тамы-тамы,— бейте! Томагавки — из ножен! К бою!—Абракадабру Тимоша заканчивал воплем:— Банзай!
В рубке раздался телефонный звонок. Опережая девочку дежурную, радист схватил трубку — все развлечение.
Але, сумасшедший дом слушает.
Сидишь один и скучаешь, дорогой, как орел на снежной вершине, да?! От безделья тараканы в голове заведутся. Приходи, дорогой, поговорить надо,— услышал он голос физрука.
* * *- Гречко, убери котенка!
- Куда я уберу?
— Где взял, туда и убери!
- А где я взял?
- Не придуряйся, Гречко! В палате нельзя держать кошку.
- Это котенок, не кошка.
- Не пререкайся, я тебе не друг.
- Это я знаю.
В палате вокруг вожатого Маломёда и Олега Гречко столпились ребята.
- Чемодан держать можно, ботинки можно,— принялся рассуждать Олег,— котеночка нельзя?
- Нельзя, я сказал!
Маломёд закусил губу. Если он не сломит сейчас Гречко, какой может быть у него авторитет в отряде?
- Дрянь тут разводить!
- Еще неизвестно...— процедил Олег.
- Я сам выброшу эту заразу! Вместе с тобой!— Маломёд, забываясь, схватил его за плечо.
Гречко высвободился и погладил котенка, выглядывающего из-под майки.
- Не бойся, маленький, руки коротки у тех, кто нас захочет выбросить!
- Выйди вон из палатки!— крикнул Маломёд.— Вон!
- Подумаешь!— сказал Гречко презрительно и вышел.
Нет, Маломёд не был злым человеком. Больше всего на свете он любил поесть. Второе любимое занятие— поговорить о еде. С чего бы ни начинался разговор, рано или поздно Маломёд приводил его к обеду, ужину или просто к закуске. И начинался высокий слог — баллады и оды вкусной пище.
Сидя у Черного Фармацевта в комнате, после инцидента с Гречко, он говорил:
