Мне нужен был отдых, сон, какая-то передышка. Но Эвели продолжала что-то говорить, продолжала вспоминать, невольно деля наполненные сожалением воспоминания на нас двоих. Теперь она спрашивала, прощу ли я ее. А я просто не нашелся с ответом, еще как-то стараясь восстановить обрывки памяти, увидеть полную картину. Не знаю зачем и почему именно сейчас. Будто кто-то внушил мне, что это самое важное, а мой ответ даст ход событиям. Конечно, это было не так.
Кошмар, который не заканчивался, в реальности потонул в странном плотном дыму и беззвучии. Теперь я наблюдал его и со стороны, все глубже зарываясь в чужую память. Кажется, она не догадывалась. Хотя я и не знал наверняка: чтение сиюминутных эмоций и мыслей унаследовали от Природы лишь Светлые, чтобы угадывать потребности своих подданных. Нам же досталось прошлое, чтобы выискивать источник их боли, первопричину увядания — красивые слова из книг императорской библиотеки, которые для власть имущих больше ничего не значили.
Первопричина пока была от меня сокрыта. И сокрыта настолько крепко, что я буквально видел огромный навесной замок на двери, за которой было что-то неизвестное. Я вдруг почувствовал, что мне необходимо это узнать.
На городской площади не гремел гром, не била молния, и толчки чувствовались не из-за движения земли. Я прокручивал и прокручивал это мгновение глазами Эвели, отдавая на него все свои и без того скудные силы. Что это было?
На секунду, всего на одну секунду перед глазами появилась размытая картинка. Я задержал дыхание, ошарашенно пытаясь понять, что вижу. Но не находилось слов, чтобы описать. Словно другой мир. Он и был. Незнакомые вещи, разложенные на застывшей черной поверхности, замершие в предвкушении люди в странной яркой одежде. Они зачем-то зажали руками уши. За ними на огромных колесах возвышался уродливый черный монстр. И вдали… дома? Такие высокие и блестящие, будто подпирающие небо. У картинки был запах. Совершенно незнакомый, отравленный, и в то же время напомнивший тот самый, что появился на площади, когда начала оседать поднявшаяся пыль.
— Что это было? — глухо спросил я, силясь уловить ускользающее видение. Но оно исчезло так же резко, как и появилось.
Эвели не ответила: вся сжалась и резко вскочила, что наверняка отдалось неслабой болью. Я не понимал. Прилив чужих воспоминаний, который заполнил меня до самых краев, оказался настолько неожиданным, что я забыл обо всем остальном. Мне было больно, но и ей тоже. И эта уверенность позволила мне — пусть лишь про себя — ответить на ее просьбу.
***
Вернулась Эвели не сразу: лишь как только я, вдоволь напившись прохладной прозрачной водой, снова и уже громко ее позвал. И теперь казалась такой уставшей, потерянной. Она взглянула на меня как-то исподлобья, с опаской. Но я не рискнул спрашивать сейчас: не знал, с чего вообще возможно начать, и так что уже ни пришло в голову за время ее отсутствия. Знать бы еще, что она чувствует. Но лицо было непроницаемо и оставалось таким до тех пор, пока она не села на свою кровать.
— Принести еще воды? Нужно осмотреть ра…
— Эвели… — перебил я. Она неестественно выпрямилась и, брезгливо сморщившись, закрыла глаза.
— Это было не землетрясение. — Лицо в миг разгладилось. Ее голос позвучал буднично и почти спокойно, но все же она переиграла. — И не гром. Это был дымный порох и пороховая подмазка. За воспламенением последовал взрыв, — она пристально посмотрела на меня, ожидая реакции.
Я вновь ее не понял. Последние слова были совсем незнакомы, я не вспомнил даже похожих, с трудом пытаясь повторить их инородное звучание. Но, судя по ее взгляду, такие слова точно существовали там.
— При горении взрывчатой смеси в замкнутом пространстве образуются газы, которым некуда выйти, резко повышается давление, и происходит взрыв, — совершенно бесцветно и холодно сказала она, хотя я еще не просил объяснений. Которые тоже совсем не привнесли ясности. — А то, что ты подглядел в моих воспоминаниях, называется машиной. Автомобилем. Его колеса состоят из металлического диска, камеры и резиновой шины. Он работает на двигателе без чьей-либо помощи и питается топливом — бензином, — проговорила она на одном дыхании, ни разу не моргнув. Я понимал, что те воспоминания и реальность разделила пропасть, но Эвели ни разу не запнулась, не поморщилась, пытаясь что-то вспомнить. Для нее, кажется, картинка до сих пор продолжала оставаться четкой, хотя больше я ее не видел.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
— Когда? — коротко спросил я, пытаясь принять и поверить. О таком нельзя солгать, я ведь сам все видел, но как такое может не пугать?
— Семь лет назад.
Я смутно вспомнил наш первый почти нормальный разговор, когда она на эмоциях рассказала о своих попытках спасти невиновных. Тогда я ее слова воспринял иначе: судьба рабыни или изгнанника из вольных земель. Теперь это кажется более милосердным.
— Но там дни были короче.
— Где «там»? Откуда ты?
— Разве это важно теперь? — не давая мне времени ответить, она вновь заговорила, но теперь не глухо, а твердо и четко: — нужно вернуться в город. Я должна узнать, что куратор успел донести на меня и тебя, прежде чем принимать решение, что делать дальше. И найти Киана.
— Стой… — и все-таки принять такое у меня не получалось.
— Я ведь не спрашиваю, как ты стал гладиатором и почему согласился убивать.
А лучше бы спросила. Эти воспоминания были неприятными — больше, чем просто неприятными, — но я бы рассказал. Рассказал бы об очередном побеге, после которого опять напоролся на чей-то мелкий лагерь. Рассказал бы о том, как впервые за много месяцев и лет схватил настоящий меч, и как его тяжесть оказалась для меня непривычной и почти новой. Как дрался и успел убить нескольких солдат, прежде чем на шее затянули петлю и меня повалили на землю. Наверно, именно тогда и решили мою судьбу.
Через несколько дней меня вывезли в город и продали. А чтобы был покладистым, сразу показали, как умрут те, кого я не убью на арене. Я бы рассказал ей, как встретил в тех бараках Маркуса, и антрепренер, однажды поставив нас в пару, решил на публике разыграть «союзников». Как публике нравилось. До последнего боя.
Вместо этого я лишь коротко произнес:
— Это было больно. Но я хотел выжить. — Она с сомнением посмотрела на меня, но, кажется, постепенно расслабилась. Опустила плечи и подперла руками подбородок. Человек на многое способен пойти и многим готов поступиться, чтобы выжить. И без силы я понимал это и убедился, что ей это тоже не чуждо. Но все же решил договорить, избегая тишины: — Вначале чтобы отомстить, а потом… осталась только надежда что-то изменить. Но в нее я почти не верил.
— Я знаю. Помню, как ты протянул побежденному руку. Толпа так ревела, а я не позволяла себе отвлечься от задания. В тот момент, знаешь, я почувствовала — на секунду — такое облегчение. Что не все вокруг еще стали циниками и лицемерами, как я. Мне было почти плевать, что будет с вами потом, и когда я шла к прокуратору, когда я увидела твою спину, я думала только о том, как завоевать внимание этого мерзкого ублюдка. И даже близко не позволяла себе представить, как тебе больно.
Наружу вылезли первые выводы о ней, первые мысли, ненависть. Но теперь казалось, что это было так давно. Сколько всего я тогда наговорил и надумал, а выходит, она и спорить с этим не стала бы. Я хотя бы не прятал никогда ненависть за улыбкой и не притворялся другим человеком, а каково ей было жить в таком противоречии и каждый раз себя одергивать?
— Вот такая вот я, — заключила она, хотя я ни разу не посмотрел с упреком. — Разве этого мало?..
Я отвлекся, глядя на нее. Больше мне не хотелось лезть в ее воспоминания, которые всегда сопровождались эмоциями, и я изо всех сил старался от них отгородиться.
— Как ты выжила?.. — начал я, пытаясь сформулировать что-то вразумительное.
— Убивая. Это единственная моя жизнь, у меня другой не было. Была одна девчонка, которая жила идеалами и сказками, очень давно. Это ее баловство и ее дом ты видел. Я уже говорила, что с ней стало после, — я вновь вспомнил наш разговор перед казнью: страх, отчаяние и смирение.
