Оказывается, тревогу поднял Огурец, пономарь церкви Спаса, который в эти минуты стоял на колокольне и видел оттуда все, что происходило на царском дворе. Он и ударил в набат.
Суматоха на царском дворе воцарилась необычайная! Когда люди несколько угомонились, им сообщили, что спешно унесенный в дом царевич умер от потери крови. Битяговских с Качаловым и Осипом Волоховым народ забил до смерти.
Ко времени приезда следователей — их возглавлял Василий Шуйский — царевича уже похоронили. Могилку его князь Шуйский видел, ну а трупа, конечно, видеть не мог. Все, что князю оставалось, это снять допросы со всех присутствовавших. Что он и сделал со всем тщанием. Опросил десятки горожан, селян, жильцов, слуг, холопов… Не снял допроса только с царицы Марьи Федоровны и брата ее Афанасия. Царица-де лежала в горячке, ну а Афанасий Нагой куда-то безвестно отлучался и воротился в Углич только в последний день работы следователей. К тому времени князь Шуйский уже сделал вывод из происшествия.
Выходило, что дети играли в тычку острыми ножами, царевич взял да сам себя и поранил. Ведь известно, что он страдал черной немочью, вот тут и случился, на беду, такой припадок. Битяговские, нарочно присланные следить за порядками в Угличском дворце, кинулись к мальчику на помощь, но глупая нянька Арина Жданова, по бабьему своему неразумению ни в чем толком не разобравшись, подняла крик и учинила переполох. Царица и ее родичи приняли Битяговских, Волоховых и Качалова за лиходеев и учинили с ними расправу — вместо того чтобы помощь подать раненому. Неудивительно, что он умер от потери крови. То есть виновных и искать не надобно — виновны во всем одни только Нагие. Они за царевичем недосмотрели, по их наущению погубили безвинных людей. Им за все и ответ держать!
Такой доклад был срочно отправлен в Москву, к царю Федору Ивановичу (читай — к его шурину Борису Федоровичу). Почти незамедлительно после этого прибыл государев гонец с распоряжениями покарать всех примерно.
Марью Федоровну постригли насильственно и в закрытом возке увезли в Выксунский монастырь. Нагих сначала пытали в темницах и застенках, добиваясь признания, что царевич убил себя сам (эти глупые люди почему-то никак не желали соглашаться с выводами следователей и самого князя Шуйского, все пытались обвинить Битяговских!), а потом разослали по дальним монастырям и селениям — под самый строгий надзор властей. Двести обывателей Углича погибли под пытками, множеству народа урезали языки, большинство населения было приговорено к ссылке в Пелым. Пока осужденные собирались, первым в Сибирь отправился колокол церкви Спаса, включенный в огульную опалу угличан. За то, что возвестил о нападении на царевича.
В Москве, впрочем, ходили слухи, что истинную правду о случившемся в Угличе знает только князь Шуйский.
На самом же деле знал ее совсем другой человек — Афанасий Нагой… Но не сказал он этой правды ни под пытками Шуйскому — из ненависти к Годунову, ни даже сестре своей Марье Федоровне — из жалости к ней. Так и пошла весть по земле Русской: умер-де в Угличе царевич Дмитрий.
Умер. Нету его больше. Царство ему небесное!
Аминь.
И та, что звалась его матерью, тоже все равно что умерла в заснеженной лесной глуши. Царство и ей небесное, бывшей государыне Марье Нагой!
Она провела здесь четырнадцать лет, а смирения — последнего прибежища отчаявшихся душ — так и не обрела. Мало того, что ее лишили последней радости в жизни, так еще и загнали в эту Тмутаракань, на край белого света, заперли в убогой келейке, приставили сторожей, от которых Марфа не видит ничего, кроме грубости и поношений. Какие-то звери в образе человеческом! Держат на хлебе и воде, ни шагу за порог сделать не дают, никого к опальной инокине не подпускают. Ну что ж, все понятно: страшится Борис, что хоть кому-то обмолвится она об истине — не той, которую представил ему верноподданный хитрый лис Василий Шуйский, а об истинной правде о том, что произошло в тот страшный день в Угличе, вот и содержат инокиню, будто самую страшную преступницу.
Разве удивительно, что не смягчалось ее сердце? Разве странно, что скорбь о сыне сменялась в ее душе приступами бешеной злобы против Годунова? Ненависть к нему сделалась смыслом ее существования. Некогда, во дворце Грозного, молоденькая Марья Нагая жила одной мечтой: родить государю сына, чтобы избегнуть страшной участи своих предшественниц, не оказаться заточенной в монастыре. Сына она родила, но монастыря так и не избегнула. И теперь молила господа, мечтала об одном: покарать злодея! Покарать Годунова!
Теперь уже царя…
Годы шли, шли, шли. Совсем покосилась убогонькая келейка Марфы, сгорбилась и сама инокиня, ее лицо, лицо еще не старой женщины — некогда красивое лицо — избороздили глубокие морщины, однако мысль о мщении Годунову не покидала ее.
И вот наконец она поняла, что мольбы ее дошли-таки до бога!
За все четырнадцать лет заточения только единожды покидала инокиня Марфа место своего заточения. Тогда ее срочно увезли в Москву — в Новодевичью обитель. Туда к ней прибыли высокие гости. Это были сам государь Борис Федорович и его жена Марья Григорьевна, дочь Малюты Скуратова.
Инокиня знала причину, по которой ее выдернули из лесной глуши. Незадолго до этого старый священник, служивший обедню в Выксунском монастыре, провозгласил анафему какому-то Гришке Отрепьеву, расстриге и вору, именующему себя царевичем Дмитрием, погребенным в Угличе. Марфа тогда чуть не упала прямо посреди церковки. Гришка Отрепьев? Кто такой Гришка Отрепьев? Откуда он взялся и почему? Как посмел назваться именем ее сына?!
Но за одно она была благодарна этому неведомому человеку: за то, что он заставил насмерть перепугаться царя Бориса… убийцу Бориску Годунова!
Понятно, почему он приехал с женой. Когда колеблется трон под Борисом, колеблется он и под супругой его. А потому и злобствовала Марья Григорьевна, стоя подбочась пред сухоликой, сухореброй, источенной жизнью и лишениями инокиней Марфой, потому и орала истошно:
— Говори, сука поганая, жив твой сын Дмитрий или помер? Говори!
Монахиня, почуяв силу свою и слабость государеву, вдруг гордо выпрямилась и ответила с долей неизжитого ехидства:
— Кому знать об этом, как не мужу твоему? Намекнула, словно иглой кольнула в открытую рану!
Борис — тот сдержался, только губами пожевал, точно бы проглотил горькое, ну а жена, вдруг обезумев от ярости, схватила подсвечник и кинулась вперед, тыркая огнем в лицо инокини:
— Издеваться вздумала, тварь? Забыла, с кем говоришь? Царь пред тобой!
Марфа уклонилась, попятилась, прикрылась широким рукавом так проворно, что порывом задула свечку:
