госпиталя в станице Черноерковская (Славянский район Краснодарского края – и.т.)…показала образцы хирургической работы. Во время большого потока раненых не выходила из операционной по 20–22 часа, спасая жизни бойцов…»[4].
Не знаю, было ли известно тёте содержание этого наградного листа. Однако во время нашей последней встречи она ответила на расспросы о событиях лета 1942-го под Сальском коротко: «Вывезла раненых из окружения, когда начальники сбежали». Эти запомнившиеся слова бросают невольную тень на фразу из представления к награде о «выбывшем из строя старшем враче». Впрочем, ответа на возникающие вопросы мы уже не получим.
В 1942 году, при передислокации войск Южного фронта тётя имела возможность увидеться с нами в Ассиновской, но считала, что мы эвакуировались, и встреча не состоялась.
Кстати, окружавшие меня в детстве бывшие фронтовики, о Войне вспоминать тоже не любили. Самым героическим из них мне представлялся Леня Бичурин, приезжавший навестить сестер – наших соседок Марию Павловну, мамину подругу, сотрудницу заводской лаборатории, и Софью Павловну, воспитательницу детсада (из казанских татар). Леня (Леонид Павлович) был фронтовым разведчиком. Надетые по случаю первой встречи ордена и медали с трудом помещались на гимнастерке. Горло бывшего разведчика уродовал вывернутый на сторону кадык – последствие рукопашной с «языком». Коротая с нами вечера на кухне, Леня ни разу не упомянул о своих фронтовых заслугах. Более удивительными для него были детали фронтового быта фашистов: как-то во время рейда его группа захватила штабных офицеров, которые в момент печального, а по большому счету, удачного для них события (уехали в плен, но живыми) спали раздетыми в постелях с бельем, подушками и одеялами. Вспоминая этот рассказ в зрелом возрасте, я уловил в подтексте, как минимум, два значимых для Лени обстоятельства. Во-первых, за время Войны ему, очевидно, ни разу не пришлось спать в постели. Во-вторых, в тот раз группа, скорее всего, брала «языков» на значительном удалении от передовой.
Демобилизовавшись, Леня поступил в горный институт и приезжал на каникулы в красивой форме черного (или темно-синего) цвета, украшенной квадратными погонами с вензелями из желтого металла.
Времена года
Первые воспоминания о зиме связаны с холодным воскресным утром. Очевидно, по окончании войны, так как до этого выходных дней не было. Мама колет щепу для растопки буржуйки с помощью единственного в хозяйстве сточенного до обуха столового ножа с узенькой железной рукояткой и учебной гранаты, заменяющей в хозяйстве молоток. Голова и нос ощутимо мерзнут. Остальное – под одеялом. Оконное стекло покрыто толстым слоем узорчатого льда. Взрослые говорят, что температура опустилась ниже – 30 градусов. После растопки буржуйка и жестяная дымовая труба быстро раскаляются. В комнате сразу теплеет. Я вылезаю наружу и развлекаюсь видом искр, которые появляются при трении щепки о малиновый бок буржуйки. Мама приносит с улицы замерзшего воробья. Он еще живой, но двигается с трудом. Пытаюсь отогреть, завернув в тряпку, но он умирает. Жалко.
Вспоминая это чувство, думаю об особенностях восприятия. Позже, осенью, не помню года, когда ребята из старшей группы детсада во время прогулки ловили воробьев самодельными ловушками и жарили на костре под ненавязчивым присмотром воспитательницы Софьи Павловны их ощипанные тушки, я воспринимал это как естественный способ добычи еды.
Весна связана с посадкой огорода на отведенной для заводчан совхозной земле. Помню наши делянки каждый год на новом месте, в двух – трех километрах от дома. Мы обрабатывали их вдвоем, как минимум, в течение четырех лет, начиная с 1944 года. До этого мама занималась земледелием без меня. Первичный опыт давало сельское детство, а теоретические знания – курс Нежинского огородного техникума. В это учебное заведение она поступила в 1930 г. и окончила 1 марта 1932 г. по специальности техник-огородник (так в свидетельстве). До поступления в институт 3 года работала в совхозе. В последний раз мы получили огород в 1947 году. Моя работа была вспомогательной. Я бросал зерна в выкопанные мамой лунки, а когда мама, выдохшись, ложилась отдохнуть – охранял с хворостиной в руках ее от встречавшихся в тех местах змей, которых.
Летом по окончании рабочего дня на заводе мы дважды раз ходили на прополку. Помню, как в сумерках на обратном пути с огорода гудели усталые ноги. По дороге мама рассказывала о вращении земли. Обрадовавшись новым знаниям, я предложил сесть и подождать пока это вращение привезет нас домой.
В оправдание скажу, что в зрелые годы встречал в некоторых научных исследованиях предложения о внедрении в практику идей, сопоставимых по ценности с моим тогдашним озарением.
Осень время уборки урожая. Дополнительная радость в том, что для перевозки «даров огорода» домой конный двор завода дает запряженную подводу и право управлять лошадиной силой по пути на огород и обратно. Уборка совершается вечером, когда люди и животное закончили работу на заводе. Трудимся вдвоем. Урожай увозим за один рейс. Обратно идем рядом с подводой, жалея изнуренного коня. Показательно, несмотря на голодные военные и близкие к ним годы, случаев воровства с огородов не было.
Из «даров огорода» помню кукурузу и тыкву и подсолнечник. Картошку не сажали, хотя блюда из нее считались лакомством. Все собранное, за исключением стеблей (будылок) кукурузы и подсолнечника, складываем в комнате и чулане. Стебли размещаются в сарае. Кукурузные будылки идут на отопление. Из подсолнечных извлекается белое нутро, пепел которого используется для стирки белья и дает результат, не уступающий теперешним порошкам. Семечки подсолнечника отдаются на маслобойку. Оттуда получаем нашу долю растительного масла. Кукурузные початки хранятся в комнате в деревянном ящике-сундуке. После высыхания зерна «рушатся» сначала большим гвоздем, а затем трением очищенной кочерыжки по частично разрушенному плотному ряду. От этой работы горят ладони. Добытые зерна размалываются на взятой напрокат «крупорушке». Она представляет собой устройство из укрепленного на плахе конического железного восьмигранника высотой сантиметров 30 и диаметром у основания около 8 см., и надевающегося на него цилиндра с ребристой внутренней поверхностью. Снаружи под прямым углом к цилиндру приварена рукоятка. При вращении устройства зерна, измельчаясь, опускаются вниз и, доходя до консистенции крупы, высыпаются на поддон. Работа на «крупорушке» утомительна неровными движениями, требующими дополнительных усилий при каждой новой порции зерна. Не знаю, сколько початков я «порушил» и размолол, но работать приходилось усердно. Крупорушку ждала очередь.
Зимой тыква и кукурузная крупа превращались стараниями мамы в густую кашу и пресные лепешки-чуреки.
В свободные вечера мама читала вслух книжки – раскладки со стихами Чуковского и Маршака. Со временем их сменили Гоголь, Пушкин, Короленко. Четкой системы в чтении не было. Читали то, что удалось раздобыть. Часть книжек
