Хозяйственные договоры. ЦЭС заключает договор с Апатитмашснабом. Пункт о поставке дров. Значится: поставить столько-то. А каких дров: гнилых, свежих, сухих, сырых, еловых, березовых, аршинных, метровых?.. Неизвестно!
В отдел рабочего снабжения поступает бумажка с требованием: уплатить налог с торговли рыбой — пятьдесят восемь процентов с оборота. Некий чин в ОРСе кладет резолюцию: «В бухгалтерию. К исполнению». Пятьдесят восемь процентов! Ведь это же запретительный налог! Случайно бумажка попала ко мне. Сейчас же телеграфирую в Москву. Отвечают: незаконно — налог всего три процента. Отношение к денежным документам, к расходам у нас возмутительно небрежное. Богаты мы, что ли, чересчур? Но ведь миллионер американский — и тот, когда спать ложится, чековую книжку под подушку себе кладет. Сам при смерти — и то у себя держит. Жене не доверит. Помрет, — тогда получай по завещанию…
Планы. Планы нужно составлять не в тысячу граф, — не для того, чтобы держать в папке, и не для рабкрина. А чтоб директор весь план мог в записную книжку вписать. И потом — сверяться, контролировать.
Баланс. Умеют ли наши директора читать месячные балансы? А ведь это — евангелие, святая святых. Только зная баланс, можно маневрировать снабжением, зарплатой, материалами. Нужно понимать, что фабрика сейчас — но просто фабрика; это — десяток хозяйственных единиц.
Проштрафился кладовщик. Приказ дирекции: рассчитать в двадцать четыре часа. Очень решительно и страшно. Но более глупого приказа я еще не видал. В двадцать четыре часа? Значит, без сдачи и приемки, без акта. Это же открытый лист к воровству и для того, кто уходит, и для того, кто становится на его место! Всегда практиковать точную сдачу и приемку имущества по акту! Тогда и в работе будет следить за учетом человек.
Охрана. Пожарная команда треста получила всесоюзный приз. Но охрана должна быть еще усилена. Ведь огромное народное богатство уже скопилось у нас на руках! На стройке второй очереди внутри валяется много лишнего теса. И это стена к стене с действующей фабрикой! Всякую ненужную доску убрать подальше от стройки!
Почему директора никогда не собирают рабочих и не опрашивают: кто спит на полу? у кого нет табуретки? Разве мы не в силах снабдить всех табуретками и топчанами?
В столовых грязь, холод, вонища, столы не мыты. Стол же должен мыться же!
Кустарная артель «Северянин» делает игрушки и вяжет сети. Ей это, видите ли, выгодней, чем латать рукавицы и чинить подметки рабочим. Заставить артель работать на нас. И все в дело: самую рваную рукавицу — на латки!
И еще десятка полтора таких наставлений — с шутками, с примерами, с точным знанием людей, обстоятельств, возможностей. Наука современного управления. Призыв к честности, к проверке, к системе: к чистой работе.
Его слушают напряженно. По залу то и дело пробегает тревожная волна — гул, смех.
И это тоже те самые интересы, которые волнуют хибинских людей.
XI
У Зины Шелгуновой, девятнадцатилетнего мастера флотации, заведующей производственным учетом на Обогатительной, забинтована голова. Она была в бане, а потом пошла в звуковое кино. В зале было не топлено, она совсем продрогла. Но шли «Победители ночи», — оторваться было совершенно невозможно. Она дрожала и говорила себе: сейчас уйду. Но все смотрела. И досидела до конца. У ней сделалось воспаление уха.
Почти вся городская молодежь, работающая на производстве, где-нибудь учится. Студенты горно-химического техникума почти все на производстве. Поэтому техникум вечерний. Факультеты: геолого-разведочный, горно-эксплуатационный, горно-механический, химический. После четвертого курса техникум развернется во втуз.
Прежняя подготовка студентов ниже семилетки. Есть и из сельской школы. Я сидел на политэкономии для второго курса, где разбирали абсолютную и дифференциальную ренту. Вспоминал Московский университет, прием двадцать второго года, когда еще много пришло из интеллигенции. Там в ренте путались больше.
Часть студентов живет на руднике, па горной станции — в шести километрах от города. Возвращаются в первом часу ночи с последним автобусом. А то, если нет полтинника, и на лыжах, через Большой Вудъявр. А то и пешком. Каждую ночь.
Практика — на Обогатительной, в горах, в Монче-тундре. Стенная газета называется «Заполярный студент».
В рабочей консерватории классы: вокальный, хоровой, фортепьянный, духовой, народных инструментов, баяна и двухрядной гармошки.
На клубных эстрадах уже выступают местные солисты. В валенках.
Певцы: Кивченко, бас — экспедитор в конторе; Певцов, баритон — фотограф; Киндякова, сопрано — наборщица.
Пианисты: Волошенюк — техник, Романова — дикторша из радиоузла, Шеломова — учительница.
Режиссер хибиногорского трама, комсомолец Плаксин, сказал с достоинством:
— Я веду свою группу по системе Станиславского.
В Хибиногорске, как и во всех новых городах, расселились не случайно, а производственно. Есть дома, где живут электрики. Есть дом обогатителей. Есть дом медиков.
И есть коммуна муз.
Здесь квартируют газетчики, поэты, критики, трамовцы.
Здесь читают Дос Пассоса. Собравшись за чайным столом, спорят об очерковом жанре, ругают Жарова, восхваляют вахтанговцев, философствуют. Сюда изредка забегает Семячкин, слушает, берет на учет, потом начинает рассказывать из жизни. Он — замечательный, увлекающийся рассказчик.
Но молодежи, погруженной в искусство или как-нибудь причастной к нему, в городе три — пять процентов. Остальным некогда. Остальным — только звуковое кино. Многие, так же как Зина Шелгунова, способны простудиться на захватывающем фильме и даже всплакнуть. Молодость в молодом Хибиногорске моложе всякой другой. Но вот на пионерском слете выходит девочка из совхоза «Индустрия» и начинает тараторить тоненьким голоском:
— Прорабатывая итоги пленума… мы должны со всей ясностью осознать… Текущий момент требует…
На конференции рабочей молодежи вышел Семячкин, заговорил, и зал привычно ожил. Он сказал, как всегда простую, резкую, яркую речь, а к концу рассердился:
— Вы бы охоту, что ли, устроили какую-нибудь!.. Можно для этого отпустить с производства человек сорок. Летом ягоды, грибы собирайте… Или вам, может быть, общежития особые завести? А то, я гляжу, живете вы, как старые хрены!..
XII
Двадцать восьмого февраля в одиннадцать часов вечера загремели громкоговорители. На перекрестках, в клубах, в домах, в коридоре гостиницы:
— Вчера в Берлине возник пожар в здании германского рейхстага. Здание наполовину уничтожено. На пожар прибыли вице-канцлер фон Папен и министр внутренних дел Геринг… В поджоге обвиняют коммунистов… Запрещены все коммунистические газеты и журналы… Германию ожидает осадное положение…
Пить дней назад в Хибиногорске отпраздновали годовщину Красной Армии. О чем радуется или горюет страна, о том же радуются и горюют здесь, в городе за Полярным кругом.
Четырнадцатого марта приехали два лектора из Ленинградской комакадемии — читать о Карле Марксе. Пятьдесят лет со дня смерти. Лекции собирали полный зал звукового кино. О Марксе и марксизме слушали, записывали в блокноты, подавали записки. Но в записках все больше спрашивали о Гитлере, об иностранной политике фашизма, о возможности единого фронта с социал-демократами и жив ли товарищ Тельман.
На другой день один из лекторов сделал особый доклад о германских событиях. Стояли в проходах, по стенкам, сидели на ступеньках сцены. Все больше сгущалась метелица записок. Расходясь, ворчали:
— Ничего нового не сказал. Это все мы и сами знаем. Что ж мы, газет не читаем, что ли?
Через три дня отпраздновали Парижскую коммуну.
…Ночь. На улицах пусто и тихо. Слышно, как возле Обогатительной грохочет в бункер руда, разгружается состав, прибывший с рудника, из-за озера. На станции гудки и шип паровозов, лязгают сцепления. Белые, чистые снега. Здесь, в Хибинах, особая химическая чистота во всем: в снеге, в воздухе, в минералах, в людях. Запоздало бормочет рупор на перекрестке.
И вдруг — медленный, переливчатый, хрипловатый бон курантов Спасской башни, ночные шумы Красной площади, пролетающие рыки автомобилей.
Москва!..
1934
