Через несколько дней через село прошла наша маршевая рота и разогнала немецких окруженцев. Мы поблагодарили ксендза, и пошли выполнять задание. Задание выполнили, вернулись в часть, я доложил о выполненной задаче и сразу же у командира роты был арестован. По жалобе ксендза, который приехал в часть и пошел к командиру с жалобой, что такой-то с несколькими солдатами ограбили его и несколько дней пьянствовали в костеле. Одним словом, бесчинствовали. По тем временам, такого заявления хватало, чтобы перед строем солдата шлепнуть. Из нагана в затылок и еще одной «жертвой фашизма» больше.
Спасибо командиру роту, Коган его фамилия была. Мы все удивлялись, как он в «СМЕРШе» с такой фамилией оказался («в русской делегации все какой-то чудной нации» — И. Губерман). Доложил он командованию, что верит старшему группы о том, что они были блокированы в костеле. Начали искать командира маршевой роты, помнил я и звание, и фамилию командира этой роты, и в какую часть следуют. Нашли его, и он все подтвердил. Сказал, что ксендз все благодарил нас за «вызволение от немцев». Отблагодарил.
Ксендзу попеняли на неправду, расписку мою, конечно, он найти не смог, хотя все мои друзья подтверждали сказанное мной слово в слово. Меня освободили, за бой с немцами и за выполнение довольно сложного задания никого из нас не поощрили. Спасибо, что не расстреляли или в штрафбат не отправили. Поляки вроде бы славяне, но славянин славянину рознь. Имей такого брата-славянина и врагов не надо.
Этот же комроты Коган еще один раз спас отца от верной гибели. Стоял отец на посту — охранял землянку с задержанным шпионом. Русский, бывший офицер, попал в плен, был завербован, обучен и заброшен в тыл наших войск с радиостанцией. Считай, уже приговоренный к смертной казни. Вдруг отец слышит, что-то шуршит у окошечка землянки. Он туда, а этот шпион свои сапоги хромовые через прутья решетки проталкивает.
— Отойди от окошка, — командует отец.
А шпион протолкнул и второй сапог, и говорит:
— Мне уже сапог не носить, а тебе они пригодятся.
Отец вызвал начальника караула, как по Уставу положено. Пришли, а шпион им говорит, что часовой зашел в землянку и насильно снял с него хромовые сапоги. Сам без сапог, а сапоги аккуратненько у двери в землянку стоят. Кому поверили? Конечно, шпиону. Смертник врать не будет. Прямо на посту произвели смену, забрали автомат, ремень и посадили в соседнюю землянку-камеру под такой же замок. Спасибо Когану. Написал рапорт о том, что для того, чтобы войти в землянку, часовой должен иметь ключ от навесного замка, который находился у начальника караула. Часовой уже три года на фронте и жизнью рисковать из-за каких-то сапог не будет. И сапоги он никуда не прятал, а поставил на видное место, чтобы доложить о случившемся. И часовой же вызвал начальника караула для доклада о случившемся. Посмотрели, а действительно надо открыть замок, чтобы в землянку войти. Сапоги никто никуда не прятал и часовой доложил обо всем начальнику караула. Освободили. Скажи спасибо командиру роту.
Я уже позже спросил отца, как он относится к евреям.
— Сынок, — сказал мне отец, — если ты будешь кого-то и в чем-то превосходить, то эти люди будут твои злейшие враги, хотя ты им ничего плохого не сделаешь. Не верь тому, что про них говорят. У каждого народа есть плохие люди. Хороших людей все равно больше. И запомни, если бы не евреи, то не было бы Бога, и отца у тебя не было бы.
Тогда же мне отец и сказал то, что запомнилось навсегда:
— Не хвались тем, что ты русский, пусть другие люди о тебе скажут, что русские хорошие люди.
Рассказывали в «клубе» и анекдоты. Как правило, нейтрального содержания, чтобы никто из известных людей там не засветился или, не дай Бог, про решения партии и правительства. Всегда про иностранцев и про русского Ивана — он среди них лучший. Коротких анекдотов тогда не было, но один длинный я запомнил.
К немцам в плен попали американец, англичанин и русский. Перед тем как вести их на расстрел, им разрешили загадать по последнему желанию. Американец и англичанин попросили по рюмке виски, а русский попросил привести к нему самого здоровенного фрица в самых больших сапогах. Нашли такого, привели. Русский просит:
— А теперь, Фриц, отвесь-ка мне хорошего богатырского пенделя.
Фриц собрал всю силу, разбежался и дал ему пинка под зад. Русский врезался в стенку, отскочил от нее, сшиб с ног охранника, выхватил у него автомат, перестрелял всех фашистов, вышиб прикладом решетку в окне и кричит:
— А ну, парни, бежим отсюда.
Иностранцы, оправившись от шока, спрашивают его:
— Ты что, Иван, сразу не мог это сделать?
А русский в ответ:
— Мог, конечно, но мы, русские, пока хорошего пенделя не получим, ничего делать не будем.
Осознание услышанного приходит потом, когда человек начинает узнавать то, что он ранее слышал на уроках истории, в книгах, в кинофильмах, из рассказов ветеранов.
Отец только удивлялся, когда я его потом просил рассказать про войну и напоминал эпизоды, которые слышал в раннем детстве.
Однажды, уже в зрелом возрасте я спросил отца, почему он до сих пор ничего не говорит о войне. Посмотри кругом, всюду ветеранские организации, фильмы о войне, книги о войне, стихи о войне. Телевизионные передачи, радиопередачи, у нас до сих пор осталось с кровью впитанное чувство — «убей немца». И за границей то же самое.
— Знаешь, сынок, — сказал мне отец, — когда-то и я был таким же. Стоило нам собраться где-то в количестве больше двух человек, то ли за бутылкой, то ли без бутылки по работе, сразу начинались разговоры о войне, кто и где был, что он делал, кто и сколько немцев убил, как жили в Германии после победы, как освобождали те или иные города. Много на войне было того, о чем можно рассказывать, рассказывать и рассказывать. И у твоего отца, как и у всех, было что порассказать. Иногда фронтовики в чем-то не соглашались по поводу того или иного эпизода войны, характеристик командиров и генералов, дело доходило до того, что начинали хватать друг друга за грудки, бить по морде, благо, если ты в людей стрелял, то угрызений совести от того, что кому-то нос расквасишь, никогда не возникает. Подумаешь, какое дело. Драка — это как бой. Один раз подрался, два раза подрался, а потом уже будешь распускать кулаки, куда ни попадя, пока не найдется боец, который так тебя отделает, да еще ногами попинает так, что потом человек начинает задумываться, а стоило ли кулаки распускать. В войне мы показали, что, несмотря на нашу отсталость, не стоит русских задирать, долго запрягают, зато потом несутся во весь опор. А война это болезнь, и всех участников войны лечить надо, и серьезно лечить надо.
По рассказу отца, году в 1954 на медобследовании, а завод наш как военная организация и обследования были ежегодные, обнаружили у него свинец в крови. Он тогда в основном со свинцом работал, паяли свинцовые соединения охладителей, делали свинцовые покрытия, под горелкой свинец расплавлялся, как вода, и нужно было ухитряться не слить его, а равномерно распределить по поверхности трубы или стыка. Пары свинца опасная штука. По тогдашним временам, крест на бате поставили.
В войне за пять лет уцелел, как-то снаряды и пули мимо летели, а тут в мирное время свинцовая пуля подкосила. Работу со сваркой ему запретили, стали кормить разными лекарствами, на курорты отсылать за казенный счет. У нас тогда мало кто видел хорошего, а он поездил по ю?гам, процедуры принимал, и без женщин не обходилось, и все разговоры снова сводились к войне. Лечение результата не давало. А тут закончилось дело «врачей-вредителей», стали возвращаться врачи еще с дореволюционным образованием и с фамилиями не совсем русскими.
— При чем здесь фамилии, — говорил отец, — специалист это и фамилия, и должность, и звание. Если еврей, то ты у него лечиться не будешь? Ну и не лечись. Иди, ищи себе другого врача.
Вернулся и заводской доктор. Его за глаза звали «батенька», потому что он ко всем, невзирая на возраст», обращался «батенька». Пришел и отец к нему.
— Так, батенька, — говорит он, — чего же это вы не лечитесь? На курорты ездили, процедуры принимали, а уровень свинца в крови и не понизился. Вы что же, белокровие себе хотите заработать?
— А что делать, доктор, — говорит батя, — испробовал все, что было возможно, а толку никакого, и фронтовые рецепты по выгонке всяких хворей, и методы дедовские и все без толку.
— Ладно, — говорит доктор, — есть у меня рецепт, но только ты об этом никому не говори: тебя на смех поднимут, а меня с работы выгонят. Все равно я на прицеле из-за своей фамилии да из-за родственников моих, что в госпиталях работали и в белых, и в красных. Должен ты, Иван, каждый день выпивать по поллитровке хорошего вина, виноградного, и лучше красного. Учти, что ты будешь пить лекарство, а не вино. Даже вода становится горькой, если ее как лекарство пьют. Не вздумай пить вместе с кем-то. От одной бутылки наши мужики только трезвеют. Иди домой, выпей бутылку сам, жене рюмочку налей, объясни, что к чему и попроси языком не трепать.
