с девушкой, чтобы взглянуть на его избранницу.
И резюме было такое: почему у нее нету носа? Они всей семьей отличались крупными и очень крупными носами. А мой «клювик», которого я стеснялась, оказался отсутствием носа.
Разумеется, я им не понравилась, тем более что Сашина школьная подруга, с которой он встречался до меня, была дочерью председателя Совета министров СССР. А я — дочь нищей учительницы из пригорода.
Мы подали заявление в загс и месяц или два ждали росписи и штампа в паспорте, который узаконивал наши отношения и разрешал заниматься сексом легально, без стыда для меня стать опозоренной девушкой, потерявшей невинность.
В кавказских республиках после свадьбы выносили на обозрение всем гостям простыни со следами крови. Каких только россказней об ухищрениях брачующихся и родственников не ходило тогда в народе… Наша свадьба была тайной — в присутствии трех друзей и маминой молодой подруги как представителя взрослых. Не обошлось без стрессов. Мой жених сильно опоздал, и мы уже бог знает что подумали: «Из-под венца — какой скандал!»
Оказалось, что мама и папа, предвидя роковой поступок сына, спрятали его паспорт, и он перерыл все шкафы, устроив такой бедлам в доме, что бедные родители, вернувшись домой, сразу поняли: случилась беда!
Отпраздновали бракосочетание в шашлычной у Никитских ворот, куда мы со студентами иногда заходили, налегая на приносимый заранее черный хлебушек с горчицей и солью, заказав на всех одну-две порции мяса. Праздновали впятером или вшестером. После штампа в паспорте я привезла мужа домой, в ближнее Подмосковье, в убогий дом, бывший коровник, где мы с мамой жили в одной комнате с небольшим роялем, а в крохотной кухне располагались рукомойник и печка. Ведро из-под рукомойника часто переливалось от бесконтрольности.
Спали на моем маленьком нераскладном диванчике, отодвинув сиденье вперед и положив в образовавшуюся дыру всякого разного.
Мама спала в этой же комнатке, но за роялем, занимающим ровно полкомнаты. Здесь и настигли нас родители сбежавшего сына — жениха, уже мужа. И его сестра. Все плакали и кричали. Мы, как затравленные щенки, жались друг к другу, выказывая единство и непреклонность решения.
Моя (уже) свекровь вопила, показывая рукой на закопченный потолок нашей комнатушки: «На что ты позарился?»
Мой (уже) свекор угрожающе махал пальцем перед носом моей мамы, обещая суд. Моя мать грохнулась в обморок, даже не сумев растянуться во весь рост по причине малой площади комнаты. Свекор вопил, что она притворяется и нарочно сводничала, чтобы заполучить их мальчика. Я рыдала, защищая маму.
Они уехали, разъяренные, а мы остались.
Жили впроголодь. Сашу выгнали из дома, мы месяц жили на вокзале и у друзей, спали в строящемся доме на полу; потом его простили, вернули его вещи и даже зимние пуховые кальсоны; он еженедельно ходил к родителям покушать, и я каждый раз с нетерпением ждала его возвращения, потому что ему давали вкусный паек на неделю. С небывалыми деликатесами.
Вскоре моя мама получила желанную командировку в Германию, где проработала два года учителем или заведующей учебной частью в школе при советском посольстве, освободив нам «хоромы» в Немчиновке. Так назывался наш поселок в ближнем Подмосковье.
Первое, что мы сделали, оставшись одни, — продали рояль за бесценок. Только чтобы его не было…
Мы тогда заканчивали второй курс института и еще четыре года потом учились и работали.
Еще хорошо, что нам помогали родители мужа, которые как сыр в масле… да еще с икоркой…
Меня они терпеть не могли не только потому, что я ввела их юного сына в брак, но и от неправильного его выбора.
Они приняли меня только через несколько лет, когда у нас родилась дочка. Но никогда не любили. Отец мужа был деспот, и только я в семье его не боялась почему-то. Но я уже была заведующей отделом СЭС (Санэпидемстанцией). И за словом в карман не лезла.
Дочка у нас родилась на шестом курсе института. Из-за состояния глубокой беременности сокурсники выгоняли меня с занятий по радиационной медицине, шутливо издеваясь над моим колобковым состоянием и объясняя свои действия боязнью моего облучения.
Рожала я в Институте акушерства, и в качестве обезболивающего на мне испытывали веселящий газ.
Помню свое состояние опьянения и группу студентов у кровати (некоторые меня знали). После того как акушерка огласила вес ребенка — 4300, я сказала: «Это не мое, перевесьте!» — а профессор пояснил студентам: «Женщина под закисью, сознание затуманено! Врачи тоже люди и тоже рожают».
К шестому, последнему, курсу Московского медицинского института мы уже зажили отдельно, в самой Москве, а не в пригороде, что было вожделенно для меня, выросшей с комплексом провинциалки. Кооперативную квартиру купили за деньги, вырученные от посылок мамы из Германии (для людей, работающих в Союзе, приобрести жилье за зарплату было нереально). Свекор помог пробить разрешение на покупку кооператива студентами без стабильной зарплаты. Он же помог оформить эту квартиру на выпускников института (это было невозможно для неработающих).
Муж получил направление на должность врача-уролога в Кремлевскую больницу — не без помощи своего отца, крупного хозяйственника, а я пошла работать врачом в районную санэпидстанцию. И скоро стала заведующей коммунальным отделом, активно «контролировала» подведомственные объекты и даже курировала Театр на Таганке в то время, когда там работал Владимир Высоцкий.
Я с энтузиазмом вела санитарно-эпидемиологический контроль за всеми помещениями и с трепетом передвигалась по театру, мечтая встретить великого барда и просто поздороваться… Правда, в это время он редко здесь появлялся, у него уже случались срывы.
Я была молодой, носила короткую юбку и вершила районное правосудие с точки зрения санитарной инспекции. Служила честно, безвозмездно (без взяток) и с чувством самоуважения.
Зарплата у меня была выше, чем у врача «Кремлевки», рядового хирурга-уролога. Муж Саша был очень ревнив, и ему не нравилась моя свободная деятельность в районе — как заведующая отделом СЭС, я могла закрыть единственную в Москве водолечебницу или другой объект за санитарно-эпидемические нарушения, общаясь с огромным количеством мужчин-чиновников. И он, договорившись с одним
