То были первые дни, когда во Фландрии проснулась весна. Из палаты сумасшедшего дома (приюта настоящих сумасшедших, куда меня теперь поместили) сквозь толстые стекла окон, сквозь железные решетки я часто наблюдал, как заходящее солнце обрисовывает четкий профиль карниза. Мелкая золотая пыльца покрывала луга, а за ними, вдали, — немая линия города, прерываемая кое-где готическими башнями. И так каждый вечер, перед тем как лечь спать, я приветствовал весну из места моего заточения. И в один из этих вечеров я узнал: Русского убили. И тогда мне показалось, что золотая пыльца, которая обволакивала город, возносится, как пламя кровавой жертвы. Когда же?.. Мне верилось, что алые, как кровь, отблески заката доносят да меня его последний привет. Я сомкнул ресницы и долго оставался без всяких мыслей: в Тот вечер я не желал увидеть, как наступит следующий. Потом, открыв глаза, увидел, что за окном стемнело. Палату наполняли спертый воздух и глухое дыхание безумцев, за день утомленных своими бреднями. Утопая головой в подушке, я следил, как вокруг электрической лампы в бледном и холодном свете носятся мотыльки. Острая сладость, сладость мученичества — его мученичества — скручивала мои нервы. Тревожная, склоненная над краем печи бородатая голова писала. Перо, бегая по бумаге, скрипело лихорадочно. Зачем уходил он спасать других людей? Его портрет — портрет преступника, безумного, непреклонного в своем благородстве, голова, которую он носил прямо, с достоинством, свойственным животному[17], — это Другой. Улыбка. Образ улыбки, написанной по памяти. Голова девушки д’Эсте[18]. А дальше — головы русских крестьян, все бородатые, головы, головы, и снова
головы……………………………………………………………………………………………..
Перо, бегая по листу, лихорадочно скрипело. Зачем уходил он спасать других людей? Наклонив над краем печи бородатую голову, Русский писал, писал, писал…
* * *
В Бельгии закон не разрешает выдавать политических преступников; зато там исполняют свое служение «Братья христианской любви».
Прогулка на трамвае в Америку и обратно
Острая прелюдия неслышной симфонии, дрожащая скрипка с электрической струной, трамвай, что мчит по линии в железное небо провисших проводов, а вокруг белая громада города возвышается словно сон, словно размноженный мираж огромных царственно-варварских зданий и угасших электрических диадем. Я движусь вместе с прелюдией, что дрожит, замолкает, вновь начинается, усиливается, и вот вволю разливается по площади перед молом, в гуще кораблей и повозок. Мощные кубы города разбросаны вдоль залива, как бесчисленные кубики света, перемежаемые полосками синевы, а море за клещами подъемных кранов, подобно реке, бежит молча, давясь беззвучными всхлипами, быстро бежит к вечности моря, которое мечется вдали, затевая заговор, чтобы прорвать линию горизонта.
Но вот, пока море трепетало в своем скором беге, мне почудилось, что город исчез. На взлетающей вверх корме я уже уносился далеко, в водяную круговерть. Мол и люди на берегу исчезли, растаяв, как туман. Сгущался невероятный морской запах. В стороне высился погашенный маяк. Клокотанье моря немилосердно заглушало все вокруг. Сильные удары в борта смешивались со стуком моего сердца, и отовсюду изнутри поднималась ноющая ломота, будто я заболевал чумой. Я вслушивался в клокотанье воды. По временам оно казалось музыкальным, но затем все обрушивалось в бездну грохота; и земля, и свет рвались в клочья, теряя свой смысл. Помню, как нравился мне звук глухого шлепка, когда корабль носом погружается в волну, и она подхватывает его и несколько мгновений держит на весу, а потом легко подбрасывает вверх, и судно, как дом во власти землетрясения, раскачивается так, что приходишь в ужас; вот, оно делает усилие, сопротивляясь могучему морю, — и снова принимается оркестрировать в воздухе мачтами, словно дирижерскими палочками, насмешливую мелодию, что не слышна, а лишь угадывается ударами отчаянной пляски, от которых сотрясается все!
На корме были, кроме меня, две бедные девушки: «Ой, горе! Ой, горюшко нам совсем! Не видать нам тебя больше, маяк Генуи!» Ну и что с того, в конце-то концов! И плясал наш корабль, плясал до самого Буэнос-Айреса; и от этого было так весело; и море смеялось вместе с нами своим шутовским и непроницаемым смехом. Не знаю, может, дурацкой дразнящей проказой моря была и тошнота, в которую эта огромная скотина вгоняла меня своим весельем… Но уж довольно; дни проходили. Среди мешков картофеля я нашел себе убежище. Как освещали пустынный берег последние багряные лучи заката! Корабль уж целый день плыл вдоль берега. Простая красота мужской грусти… А порой, когда вода долетала до окошек, я любовался экваториальным закатом над морем. Видел, как уносились птицы вдаль от своих гнезд; точно так же и я; но не было это мне в радость. В поздний час, растянувшись на палубе, я смотрел, как в ночной прохладе под шум воды раскачиваются мачты……………………………………………
И вновь слышу нестройную прелюдию визжащей струны под смычком скрипки воскресного трамвая. Маленькие белые кубики улыбаются на берегу залива, выстроившись по кругу, будто огромная вставная челюсть, среди удушливых запахов дегтя и угля, смешанных с вызывающим тошноту запахом Беспредельного. Над безлюдными причалами дымят пароходы. Воскресенье. Отдых для порта, полного мертвыми остовами после медленных людских потоков, этих муравьев из огромного склепа[19]. А между клещами подъемных кранов трепещет река, что бежит молча, давясь беззвучными всхлипами, быстро бежит к вечности моря, которое мечется вдали, затевая заговор, чтобы прорвать линию горизонта.
Примечания
1
Направление в итальянской поэзии, возникшее после Первой мировой войны, представленное именами Э. Монтале, Дж. Унгаретти, С. Квазимодо, М. Луци, К. Сбарбаро и др.
2
По официальной статистике только за 1906–1915 годы Италию покинуло 6 миллионов жителей. Подавляющее большинство выезжало в Северную и Южную Америку. Итальянская колония в Аргентине насчитывала в то время не менее полумиллиона человек.
3
Спустя долгое время, в 1958 г., Арденго Соффичи, вероятно, чувствуя потребность чем-то загладить былую вину, обратился к властям Марради с просьбой присвоить одной из городских улиц имя Дино Кампаны. В этом письме он называл давно умершего поэта «одним из лучших в своем поколении». «Его творчество, — писал Соффичи, — прерванное безвременной смертью, не умрет, ибо исполнено жизни, правды и красоты».
4
Подзаголовок был на немецком.
5
С. Pariani. Vite non romanzate di Evaristo Boncinelli, scultore e Dino Сатрапа, scrittore. — Firenze, Valecchi, 1938.
6
Итальянская поэзия в переводах Евгения Солоновича. во «Радуга», 2000.
7
Особенностью застройки в Болонье является обилие портиков — длинных галерей под вторыми этажами зданий. Эти галереи тянутся вдоль жилых, деловых, торговых кварталов, вдоль старинных корпусов университета, переходя одна в другую. Общая длина портиков Болоньи достигает 40 км. Монотонный ритм колонн, арок, постоянно затененных сводов, в сочетании с монотонным ритмом шагов по каменным плитам тротуаров, создает ощущение призрачности и в то же время предопределенности любого движения. Стиль Кампаны, с его постоянными, почти навязчивыми повторениями, чутко откликается на странную музыку архитектуры этого города. (Здесь и далее — прим. перев.)
8
Габриэле Д’Аннунцио слыл законодателем вкусов поколения; его героям — аморалистам в духе вульгарно прочитанного Ницше — было модно подражать.
9
Кровь на пальцах, держащих перо, ритуально-магическое уничтожение лика любимой — все эти детали имеют явный сатанический подтекст. Впрочем, герой сам не сознает, откуда на руках кровь и что он пишет; можно предположить, что договор с дьяволом ему лишь предстает как навязчивая идея, но не заключается на самом деле.
10
Еженедельный журнал для женщин, выходил в Милане с 1897-го по 1928 г. Товарищ советует герою послать что-то из стихов в журнал заведомо невысокого уровня и вкуса, что герой воспринимает как оскорбление.
11
Сначала видение ада в дантовском стиле, затем — воспоминание библейского рассказа о сотворении Евы из ребра спящего Адама. Но герой Кампаны, просыпаясь, не обретает рядом с собой свою Еву. Слова «Не добро человеку быть одному; сотворим ему помощника, сообразного ему» (Бытие. 2:18) для него остаются неисполненными. И герой бежит среди ночи под портики, где «кровавый свет сочится каплями», взывая об избавлении уже не к Богу, а к Его противнику.
