Мы долго шли в молчании, поднимаясь по каменистой, залитой солнцем дороге. Абдель-Бассит был занят своими мыслями, я — своими, или, сказать точнее, меня мучили угрызения совести. Потом он произнес, поправляя тюрбан на голове:
— Я узнал, что вы нас скоро покидаете. Куда вы отправляетесь?
— В Константинополь, если будет на то воля Божия.
Он остановился, отвернувшись в сторону и прислушиваясь, будто старался уловить шум далекого города.
— Стамбул! Стамбул! Тем, у кого есть глаза, трудно объяснить, что в мире нет ничего такого, на что стоило бы смотреть. И, однако, это истина, поверьте мне. Чтобы узнать мир, достаточно слушать. То, что видят путешественники, всегда только обман зрения, тени, преследующие другие тени. Дороги и страны не научат нас ничему, чего бы мы уже не знали, ничему, чего бы мы не могли расслышать в нас самих в мирной тишине ночи.
Имам, может быть, не ошибался, но решение принято: я еду! Вопреки собственному здравому смыслу и даже почти против воли, я еду. Я не могу решиться провести четыре следующих месяца, а потом и еще все двенадцать месяцев рокового года, сидя в своей лавчонке и выслушивая предсказания, примечая знаки, снося упреки, мусоля свои страхи и мучаясь угрызениями совести.
Мои убеждения не изменились, я все еще проклинаю глупость и суеверия, я до сих пор убежден, что светильник нашего мира погаснет не скоро…
Я так говорю, но ведь я всегда и во всем сомневаюсь, как же мне удастся не колебаться также и в собственных сомнениях?
Сегодня воскресенье. Похороны Идриса состоялись в прошлый понедельник. А завтра на рассвете мы тронемся в путь.
Мы поедем вчетвером: я, мои племянники и мой приказчик Хатем, который будет заниматься упряжью и провизией. У нас будет десять мулов, и ни на одного меньше: для верховой езды предназначены только четыре, а остальные потащат наши вещи. Таким образом, ни одно животное не будет слишком нагружено, и, если позволит Бог, мы станем продвигаться с хорошей скоростью.
Другой мой приказчик — Халил, честный малый, но не слишком сметливый — останется здесь, чтобы заниматься магазином вместе с Плезанс, славной моей сестрой Плезанс, которая не одобряет этой скоропалительной поездки. Расставание с обоими сыновьями и братом огорчает и беспокоит ее, но она понимает, что возражения ни к чему не приведут. Однако сегодня утром, пока мы все трое были заняты горячкой последних сборов, она пришла спросить меня, не лучше было бы задержать наш отъезд на несколько недель. Я напомнил ей, что Анатолию совершенно необходимо пересечь до наступления холодов. Она больше не настаивала, а только прошептала молитву и тихонько заплакала. Хабиб воспользовался этим, чтобы слегка поддразнить ее, в то время как другой сын, вместо того, чтобы пожалеть мать, пришел в ужас и потребовал быстро умыть глаза розовой водой, так как слезы накануне отъезда — дурная примета.
Когда я сказал Плезанс, что возьму с собой ее детей, она не воспротивилась этому. Но в конце концов материнская тревога должна была как-то проявиться. Только Бумех способен додуматься до того, что слезы матери могут принести несчастье…
Страницы, написанные дома, в Джибле, накануне отъезда
Я уже собрал свой дневник, чернильницу, каламы 7 и подсушивающий порошок для чернил, готовясь взять их с собой в поездку, но сегодняшним воскресным вечером мне пришлось снова выложить их на мой стол. А все из-за отвратительного происшествия, случившегося на закате дня и едва не расстроившего наш отъезд. Речь идет о деле, которое совершенно выводит меня из себя, унижает, и я даже весьма охотно обошел бы его молчанием. Но я обещал себе доверять этим страницам все и не стану ничего скрывать.
Причиной всего этого шума была женщина, Марта, «вдова», как ее здесь называют, при этом украдкой подмигивая. Несколько лет назад она вышла замуж за одного типа, всем известного пройдоху, происходившего, впрочем, из семьи таких же проходимцев; все они были мошенники, воры, мародеры, грабители, морские разбойники, все без исключения — большие и малые, — и когда это началось, теперь уж никто и не вспомнит! А красавица Марта, будучи тогда вовсе не дурным семенем, а живой, шаловливой, неприступной и насмешливой девушкой, влюбилась в одного из них — некоего Сайафа.
Она могла бы составить любую партию в этом городе, да я и сам — к чему отрицать? — я и сам тогда не отказался бы от нее! Ее отец был моим цирюльником и компаньоном, которого я очень ценил. Когда я приходил к нему бриться по утрам и видел ее, домой я возвращался, напевая. Было в ее голосе, в походке, во взгляде, затененном ресницами, то необъяснимое, что поражает любого мужчину как удар хлыста. Мое увлечение не укрылось от ее отца, и он дал мне понять, что очень этому рад и будет польщен таким союзом. Но девочка страстно полюбила другого; однажды утром все узнали, что она подстроила свое похищение и их обвенчал какой-то священник. Цирюльник умер от огорчения несколько месяцев спустя, завещав своей единственной дочери дом, фруктовый сад и более двух сотен султанских золотых.
Муж Марты, за всю свою жизнь никогда не работавший, надумал заняться крупной торговлей и зафрахтовал корабль. Он убедил жену доверить ему сбережения ее отца — до последней песеты — и отправился в порт Триполи. Потом его уже больше никогда не видели.
Вначале рассказывали, что он сколотил состояние на транспортировке пряностей, построил целый флот и даже собирался привести корабли и продемонстрировать их всем жителям Джибле. Тогда Марта, кажется, целые дни проводила, сидя с подружками на морском берегу и ожидая его прибытия. Тщетно: ни флота, ни состояния, ни мужа. Через некоторое время пошли другие слухи, гораздо менее радостные. Говорили, что он будто бы погиб при кораблекрушении или что он стал пиратом, был захвачен турками и повешен. Ну а некоторые утверждали, что он завел притон на побережье в окрестностях Смирны и что у него теперь там жена и дети. Это смертельно мучило его супругу, потому что за всю их короткую совместную жизнь она так и не забеременела и ее считали бесплодной.
Для несчастной Марты, несвободной и незамужней, без средств к существованию, не имеющей ни брата, ни сестры, ни детей, жившей в одиночестве вот уже шесть лет под постоянным приглядом всей жуликоватой семейки своего мужа, жизнь превратилась в ежедневную каторгу. Тогда, с настойчивостью, граничащей с безумием, она начала всюду говорить, что ей стало доподлинно известно, что Сайаф умер и она теперь вдова, настоящая вдова; но когда она облачилась в траур, семья так называемого покойника набросилась на нее, обвинив ее в желании навлечь несчастье на отсутствующего. Получив несколько ударов, каждый из которых оставил след на ее лице и руках, «вдова» покорилась и вновь надела цветные одежды.
Но она не признала себя окончательно побежденной. Последние недели говорили, будто бы она доверилась нескольким подругам, которым рассказала, что хочет отправиться в Константинополь и получить там подтверждение от верховной власти о гибели своего мужа и что собирается она вернуться обратно, только добившись султанского фирмана 8, удостоверяющего, что она вдова и свободна снова устроить свою жизнь.
И кажется, она действительно привела свою угрозу в исполнение. Сегодня утром ее не было на воскресной мессе; вероятно, она покинула Джибле ночью, забрав с собой одежду и драгоценности. Тотчас пополз слушок, называющий меня причиной этого происшествия. Это возмутительно и оскорбительно, а кроме того, — должен ли я клясться, положа руку на Евангелие? — это совершеннейшая ложь. Долгие годы я не обменивался с Мартой ни единым словом, думаю, со времени похорон ее отца. Самое большее, я несколько раз поздоровался с ней на улице, слегка прикоснувшись к шляпе. Только и всего. Для меня эта страница моей жизни оказалась перевернутой в тот самый день, когда я узнал о ее свадьбе с этим проходимцем.
И все же по слухам выходило, что я тайно договорился с ней проводить ее до Константинополя, а так как я не мог открыто увезти ее на виду всего нашего городка, я якобы посоветовал ей уехать раньше и подождать меня в каком-то условленном месте, где мы должны будем встретиться. Некоторые даже утверждали, что это из-за нее я больше не женился, что не имело ничего общего с истиной, о чем я еще, может быть, расскажу, если представится случай…
Какой бы ложью ни была эта история, выглядела она правдиво, и мне кажется, что большинство в нее верит. Начиная с братьев мужа Марты, которые убедили себя в моей виновности и, оскорбленные неизвестно чем, всего лишь приписываемыми мне нечестностью и подлостью, решили отомстить за свою честь. Сегодня днем самый буйный из них, некий Расми, ворвался ко мне, потрясая оружием и вопя, что сейчас он совершит непоправимое. Чтобы укротить его, понадобилось все мое хладнокровие и выдержка моего приказчика Хатема. Этот Расми требовал, чтобы я задержал отъезд, доказав этим правоту моих слов. Поступив так, я и правда мог бы отмести все слухи и подозрения. Но к чему давать залог честности клану проходимцев? И потом, до какой поры пришлось бы откладывать наше путешествие? Пока вновь не объявится Марта? А если она уехала навсегда?
