Письмо Ф. М. Достоевского брату сильно смахивает на монолог Хлестакова. Он упоен внезапной славой, бывает в аристократических салонах князей Сологуба и Одоевского, графа Виельгорского, влюбляется в красавицу и умницу Авдотью Панаеву, уверяет брата, что у него «преблистательное будущее». C энтузиазмом начинает работу над повестью «Двойник». Тем временем критики ругают роман «Бедные люди», что вовсе не печалит Достоевского. 1 февраля 1846 г. он пишет брату Михаилу в том же упоении: «“Бедные люди” вышли еще 15-го. Ну, брат! Какою ожесточенною бранью встретили их везде! В “Иллюстрации” я читал не критику, а ругательство. В “Северной пчеле” было черт знает что такое. Но я помню, как встречали Гоголя, и все мы знаем, как встречали Пушкина. Даже публика в остервенении: ругают ¾ читателей, но ¼ (да и то нет) хвалит отчаянно. Débats [дебаты] пошли ужаснейшие. Ругают, ругают, ругают, а все-таки читают. (Альманах расходится неестественно, ужасно. Есть надежда, что через 2 недели не останется ни одного экземпляра.) Так было и с Гоголем. Ругали, ругали его, ругали — ругали, а все-таки читали и теперь помирились с ним и стали хвалить. Сунул же я им всем собачью кость! Пусть грызутся — мне славу, дурачье, строят. До того осрамиться, как “Северная пчела” своей критикой, есть верх посрамления. Как неистово-глупо! Зато какие похвалы слышу я, брат! Представь себе, что наши все и даже Белинский нашли, что я даже далеко ушел от Гоголя. В “Библиотеке для чтения”, где критику пишет Никитенко, будет огромнейший разбор “Бедных людей” в мою пользу. Белинский подымает в марте месяце трезвон. Одоевский пишет отдельную статью о “Бедных людях”. Соллогуб, мой приятель, тоже. Я, брат, пустился в высший свет и месяца через три лично расскажу тебе все мои похождения.
В публике нашей есть инстинкт, как во всякой толпе, но нет образованности. Не понимают, как можно писать таким слогом. Во всем они привыкли видеть рожу сочинителя; я же моей не показывал. А им и невдогад, что говорит Девушкин, а не я, и что Девушкин иначе и говорить не может. Роман находят растянутым, а в нем слова лишнего нет. Во мне находят новую оригинальную струю (Белинский и прочие), состоящую в том, что я действую Анализом, а не Синтезом, то есть иду в глубину и, разбирая по атомам, отыскиваю целое, Гоголь же берет прямо целое и оттого не так глубок, как я. Прочтешь и сам увидишь. А у меня будущность преблистательная, брат!» [28 (1), 117].
2 (14) мая 1846 г. Н. В. Гоголь пишет из Генуи письмо к А. М. Виельгорской, в котором оценивает роман Ф. М. Достоевского «Бедные люди», опубликованный в «Петербургском сборнике Н. А. Некрасова» (СПб., 1846), следующим образом: «В авторе <…> виден талант, выбор предметов говорит в пользу его качеств душевных, но видно также, что он еще молод <…> все бы оказалось гораздо живей и сильней, если бы было более сжато»********.
В февральском выпуске «Отечественных записок» В. Г. Белинский дал хвалебный отзыв о романе «Бедные люди»: «Честь и слава молодому поэту, муза которого любит людей на чердаках и в подвалах, и говорит о них обитателям раззолоченных палат: “Ведь это тоже люди, ваши братья!”»********.
«… Серьезнее этой идеи я никогда ничего в литературе не проводил…»
«Повесть эта мне положительно не удалась, но идея ее была довольно светлая, и серьезнее этой идеи я никогда ничего в литературе не проводил. Но форма этой повести мне не удалась совершенно. Я сильно исправил ее потом, лет 15 спустя, для тогдашнего “общего собрания” моих сочинений, но и тогда опять убедился, что это вещь совсем не удавшаяся, и если бы я теперь принялся за эту идею и изложил ее вновь, то взял бы совсем другую форму. Но в 46-м году этой формы я не нашел и повести не осилил»
[ «Дневник писателя», 1877 г., ноябрь (26, 65)].
Так спустя три десятилетия после выхода повести «Двойник» писал о ней Достоевский. Мотив «двойничества», опробованный в «Двойнике», он потом блестяще реализовал в последнем своем романе «Братья Карамазовы»: Иван и черт, Иван и Смердяков. Но уже и в «Преступлении и наказании» этот мотив звучит отчетливо (Раскольников — Свидригайлов, Раскольников — Лужин, Соня Мармеладова — Лизавета). В «Двойнике» впервые появляется употреблявшийся в Инженерном училище глагол «стушеваться», чем впоследствии гордился писатель, говоря, что он «ввел и употребил это слово в литературе первый раз…» (26, 65).
В. Г. Белинский в мартовской книжке «Отечественных записок» за 1846 г. сдержанно хвалил Достоевского: «…“Двойник” носит на себе отпечаток таланта огромного и сильного, но еще молодого и неопытного: отсюда все его недостатки, но отсюда же и все его достоинства»********.
Этот отзыв приводит Достоевского в состояние болезни. «Вот что гадко и мучительно, — писал он брату Михаилу 1 апреля 1846 г. из Петербурга, — свои, наши, Белинский и все мною недовольны за Голядкина. Первое впечатление было безотчетный восторг, говор, шум, толки. Второе — критика <…> Что же касается до меня, то я даже на некоторое мгновение впал в уныние. У меня есть ужасный порок — неограниченное самолюбие и честолюбие. Идея о том, что я обманул ожидания и испортил вещь, которая могла бы быть великим делом, убивала меня. Мне Голядкин опротивел. Многое в нем писано наскоро и в утомлении. Рядом с блистательными страницами есть скверность, дрянь, из души воротит, читать не хочется. Вот это-то и создало мне на время ад, и я заболел от горя» [28 (1), 119–120].
«… Я завел процесс со всею нашей литературою…»
«Мне все кажется, что я завел процесс со всею нашей литературою, журналами и критиками и тремя частями романа моего в “Отечеств<енных> записках” и устанавливаю и на этот год мое первенство назло недоброжелателям моим»
[письмо Ф. М. Достоевского к брату М. М. Достоевскому от 17 декабря 1846 г. из Петербурга (28 (1), 135)].
Историю разрыва Ф. М. Достоевского с кружком Белинского раскрывали в своих воспоминаниях А. Я. Панаева и Д. В. Григорович. Панаева вспоминала: «С появлением молодых литераторов в кружке беда была попасть им на зубок, а Достоевский, как нарочно, давал к этому повод своей раздражительностью и высокомерным тоном, что он несравненно выше их по своему таланту. И пошли перемывать ему косточки, раздражать его самолюбие уколами в разговорах; особенно на это был мастер Тургенев — он нарочно втягивал в спор Достоевского и доводил его до высшей степени раздражения. Тот лез на стену и защищал с азартом иногда нелепые взгляды на вещи, которые сболтнул в горячности, а Тургенев их подхватывал и потешался. <…>
Достоевский заподозрил всех в зависти к его таланту и почти в каждом слове, сказанном без всякого умысла, находил, что желают умалить его произведение, нанести ему обиду <…> Вместо того, чтобы снисходительно смотреть на больного, нервного человека, его еще сильнее раздражали насмешками»********.
Д. В. Григорович давал свою версию травли Достоевского: «Неожиданность перехода от поклонения и возвышения автора “Бедных людей” чуть ли не на степень гения к безнадежному отрицанию в нем литературного дарования могла сокрушить и не такого впечатлительного и самолюбивого человека, каким был Достоевский. Он стал избегать лиц из кружка Белинского, замкнулся весь в себе еще больше прежнего и сделался раздражительным до последней степени. При встрече с Тургеневым, принадлежавшим к кружку Белинского, Достоевский, к сожалению, не мог сдержаться и дал полную волю накипевшему в нем негодованию, сказав, что никто из них ему не страшен, что дай только время, он всех их в грязь затопчет. <…>
После сцены с Тургеневым произошел окончательный разрыв между кружком Белинского и Достоевским; он больше в него не заглядывал. На него посыпались остроты, едкие эпиграммы, его обвиняли в чудовищном самолюбии, в зависти к Гоголю…»********.
«Скажу тебе, — пишет Достоевский брату Михаилу 26 ноября 1846 г., — что я имел неприятность окончательно поссориться с “Современником” в лице Некрасова. <…> Теперь они выпускают, что я заражен самолюбием, возмечтал о себе и передаюсь Краевскому затем, что Майков хвалит меня. Некрасов же меня собирается ругать. Что же касается до Белинского, то это такой слабый человек, что даже в литературных мнениях у него пять пятниц на неделе. Только с ним я сохранил прежние добрые отношения. Он человек благородный. Между тем Краевский, обрадовавшись случаю, дал мне денег и обещал, сверх того, уплатить за меня все долги к 15 декабря. За это я работаю ему до весны. Видишь ли что, брат: из всего этого я извлек премудрое правило. 1-е убыточное дело для начинающего таланта — это дружба с проприетерами изданий, из которой необходимым следствием исходит кумовство и потом разные сальности. Потом независимость положения и, наконец, работа для Святого Искусства, работа святая, чистая, в простоте сердца, которое еще никогда так не дрожало и не двигалось у меня, как теперь перед всеми новыми образами, которые создаются в душе моей» [28 (1), 133–134].
