Вероника скорчила смешную рожу и запричитала:
— Слушай, как же ты будешь жениться-то? В нашем-то грешном мире? Это ж тебе в начальной школе невесту искать придется!
Чайник закипел, и Миллер мстительно приготовил себе растворимый кофе. Потом вспомнил, что этот напиток обладает мощным мочегонным действием, и приготовил полчашечки Веронике. Лишний диуретик пойдет ей только на пользу.
— Это надо же, какие мысли всерьез занимают тебя! — продолжала Вероника. — Нашел главный принцип выбора жены! Выбираешь по единственному критерию, который, кстати, исчезнет после первой брачной ночи, а все остальное, извини, останется. И с этим остальным придется жить. Нет, ты делай, конечно, как знаешь, просто мне это кажется глупым. В конце концов, если бы все хранили целомудрие, с кем бы ты грешил?
Миллер вдруг зачарованно уставился на нее и улыбнулся так ласково…
— А я ни с кем, кроме тебя, и не грешил, — сказал он.
— Да ладно!
— Честное пионерское. Ты была моей первой женщиной. Просто ты тоже была не особо искушена, поэтому и не поняла. Потом, когда мы расстались, я жил монахом несколько лет, переживал половое созревание сестры.
— Слушай, а у тебя же была невеста, фотомодель, — вспомнила Вероника. — Наташа, да? И у нее был ребенок, что как-то не вяжется с твоими прокламациями невинности… Или ты тогда еще не знал, откуда берутся дети?
Миллер хотел прекратить этот вечер воспоминаний, а потом подумал: почему бы и нет? Дождь не переставал, и выгнать под него только что обсохшую Веронику было бы жестоко. Даже если вызвать машину, ее все равно не пропустят на территорию клиники, а пока Вероника дойдет до ворот, снова вымокнет до нитки. И почему бы, в конце концов, не обсудить свою жизнь с человеком, которого он всегда уважал и ценил? Которого мог бы полюбить, если бы строго-настрого не запретил себе это делать?
— Наташа была очень красивая, — объяснил он, — просто обалдеть какая, да ты сама ее видела. А я как раз только что выдал замуж сестру, похоронил мать. Остался один, как Дункан Маклауд. Думаю, вот она, свобода! Хочу — в Москву еду, хочу — бабу к себе веду! И я решил поставить эксперимент. Выбрал самую красивую девушку, и все сразу получилось. А потом она мне о себе рассказала, и, знаешь, я ее так зауважал… Прекрасная хозяйка, ответственная мать, честная женщина. Оступилась по юности, но урок усвоила, нашла силы подняться, сохранить себя. Разве она виновата, что рядом с ней не было такого брата-цербера, как я? Все было у нас хорошо, но я ее не любил. Уговаривал себя, что внебрачные дети ничего не значат, но уговорить так и не смог. А потом… потом она быстро выскочила замуж…
— А ты ко мне приехал, — натянуто сказала Вероника, — к проверенному кадру. Но у тебя ведь после Наташи был еще один короткий роман, я знаю.
Шум ливня стих, и Дмитрий Дмитриевич прижался лицом к окну, посмотреть, не кончился ли дождь. Нет, на поверхности луж весело кипели пузыри.
Пользуясь тем, что он отвернулся, Вероника быстро приготовила себе еще кофе.
— Но когда и он не удался, ты решил, что эпизодический секс без любви подойдет тебе лучше всего, вот и прикатил ко мне в Москву.
— Какой смысл говорить об этом сейчас? Ты ведь счастлива со своим мужем?
Вероника кивнула и погладила его по руке.
— Вот я тебя послушала и подумала: каким прекрасным отцом семейства ты мог бы стать! Ты просто создан быть главой патриархальной бюргерской семьи с домовитой женой и кучей детей. Ты такой ответственный, порядочный, нравственный! Но вместо того чтобы искать себе жену, руководствуясь разумом, ты дожидаешься, пока к тебе придет любовь. Ты не можешь признаться себе в том, что не способен на это чувство. Просто природа у тебя такая.
Миллер хотел сказать, что Вероника специально так говорит, чтобы обидеть его, а потом задумался над ее словами. Он умел конструктивно воспринимать критику. Любые замечания были для него в первую очередь информацией к размышлению. «Вполне возможно, что Вероника права, — признал он. — Даже в моей юности не было женщины, ради которой я готов был умереть. Так зачем я столько лет жду чуда? Я эмоционально холоден от природы и, кроме того, озлоблен свалившимися на меня в юности бедами и предательством родных. Я не могу влюбиться страстно и мучительно. Нужно признать это и заняться поисками подходящей жены, если я вообще хочу жениться».
Почему-то подумалось о Тане Усовой. Чем не жена? Веселая, уютная… Хорошая хозяйка, судя по тому, в каком порядке у нее операционный стол.
* * *
…Поздним вечером, сидя дома перед телевизором, он представлял, как Таня Усова готовит ему ужин.
Глупые мысли, ведь после ужина люди ложатся в постель, а как женщина она совсем ему не нравилась.
На следующее утро он долго не мог понять, почему ему так хочется на работу.
— Нет, это не потому, что я снова увижу Таню Усову, — строго сказал он своему отражению в зеркале, бреясь, — она, конечно, очень милая девушка и хорошая сестра, но влюбляться я не собираюсь. Я же ее совсем не знаю, она вполне может оказаться непроходимой дурой. Скорее всего так оно и есть, иначе сложно объяснить ее жизнерадостность. Пожалуй, я не буду просить Ирину Анатольевну закрепить ее за мной. Слишком много чести! Не такая уж она выдающаяся мастерица своего дела, просто выделяется на общем фоне плохо подготовленных невоспитанных сестер.
У него не было плановых операций, и целый день Миллер убеждал себя, что ему совсем не хочется зайти в оперблок посмотреть на Таню. Но идти все же пришлось.
Обычно самые героические поступки совершаются в конце рабочего дня. Именно часам к трем доктора начинают соображать, что с их пациентами происходит что-то неладное. Сколько раз было, что Миллер целый день изнывал от безделья, но стоило собраться домой, как прибегал молодой врач и аварийным шепотом докладывал, что у такого-то больного нарастает очаговая симптоматика и, наверное, придется оперировать. Вот и сегодня.
Миллер спустился в оперблок.
— Ирина Анатольевна, мне нужна операционная.
— Идите в экстренную, — пожала плечами старшая сестра, — мы уже все размываем.
— Но предстоит сложное вмешательство, а в экстренной ни света нормального, ни инструментов, вы знаете.
Старшая фыркнула и демонстративно переложила сигареты из кармана халата в сумку.
— Где же вы раньше были? У нас через час рабочий день кончается. И не надо мне говорить про священный долг, — замахала она руками, хотя Миллер ни слова не сказал. — Никакого героизма мы не собираемся проявлять, ибо героизм есть обратная сторона идиотизма, собственного или чужого. Вы проспали больного, а я теперь что, до ночи должна на службе торчать из-за вас?
