она меня не гнала. Не хочу я спать, не хочу! Утром я встану, а ты уже улетела.
– Видишь, мама, он совсем от рук отбился, не знаю, что с ним делать. Если я говорю "да", он обязательно скажет "нет".
– "Нет" всегда говоришь ты.
– Сейчас же марш в постель, неслух! Нечего тебе слушать взрослые разговоры.
Элинор поглядела на дочь, на внука, помолчала немного и произнесла: – Вот что, доченька, я подумала, а может быть напротив, очень нужно, чтобы мальчик слушал взрослые разговоры?
Кто знает, как жизнь повернётся? Не пора ли ему научиться понимать, что к чему в этом мире? Ты у меня не знала безмятежного детства, боюсь, и ему не придётся. Времена идут непростые. Какие-то мелочи и недоговорённости витают в воздухе, что-то неопределённое и вроде бы незнАчимое. Но кто знает, чем все эти неопределённости обернутся завтра? И что эти новые времена несут всем нам? Пришла пора Гийому де Корво ди Санчес иль Гуэрро узнать, к какому роду он принадлежит. Кто его отец и мать и почему он растёт без них, словно сирота. Кем был и как погиб его дед. С кем и ради чего ведём мы борьбу. Пора рассказать без утайки о Нихеле и его эмиссарах.
Но сам понимаешь, мой мальчик, разговор этот долог и непрост, а дел у нас с Элис невпроворот. К тому же и времени в обрез – на рассвете я должна улететь.
Ну, дочка, всё готово?
Теперь уже две головы склонились над книгой. Две женщины вглядываются в пожелтевший от времени пергамент, шепчут непонятные слова. Вот раскрылась на развороте старинная карта, украшенная картушами и виньетками, с фигурами дующих во все щёки ветров по углам.
Гийом сидел не шелохнувшись, чуть ли не дыша.
Вот Элинор поднесла к губам правую ладонь, тихонько дунула на неё и на ладони возникла крохотная серебристая горошина. Элинор дунула чуть сильнее, горошина поднялась в воздух, зависла над картой. Элинор щёлкнула пальцами и горошина стала светиться и расти. Она росла и росла, пока не превратилась в большой, чуть не с человеческую голову, мерцающий мягким светом лёгкий шар. Но свечение этого шара не было ровным – в некоторых местах поверхность словно была покрыта глухой серой коркой, в других её прорезали глубокие чёрные трещины.
Элис достала из кармана своей клетчатой домашней юбки клубок невесомых серебристых нитей, оттуда же вынула крохотные палочки-коклюшки и быстрыми движениями перекидывая палочки из одной руки в другую, стала оплетать чёрные трещины и серые проплешины светящимся кружевом.
Губы Элис были плотно сжаты, и, однако, она пела. Вернее, гудела какую-то завораживающую песню без слов. И под этот гул затягивались, заживали трещины, исчезали с поверхности шара, серая короста осыпалась и таяла. К сожалению, не всюду. Кое-где невидимый огонь пережигал вновь наложенную штопку и из-под неё снова чёрной паутиной проступали уродливые отметины.
Часы тикали и тикали, коклюшки перелетали из руки в руку. Элис была уже вся белая от усталости. Да и Элинор выглядела не лучше – видимо, не сам собой висел странный шар над книгой. Нитей становилось меньше, меньше, меньше и настал момент, когда последняя петелька добавила свой робкий свет к свечению шара.
– Всё, доченька, отдыхай. Больше мы ничего пока сделать не в силах. Остаётся только ждать.
Элинор снова дунула на шар и тот быстро начал уменьшаться, стал не больше горошины и внезапно исчез, втянувшись в ладонь.
Книгу бережно закрыли, застегнули на медные застёжки с изображением грифонов.
Мановение руки, и книга тоже начала сжиматься, сжиматься, сжиматься, и вот уже Элис прячет её в потайной карман своей клетчатой юбки, где минуту назад скрылись коклюшки.
Элинор достала с полки бутыль домашней смородинной наливки, которую так мастерски готовила старая Хильда, налила себе и дочке по капельке в серебряные стопки.
– Ну а теперь, Гийом, пока не рассвело, слушай. Чего я не успею рассказать сейчас, тебе понемногу расскажет Элис.
И Элинор начала свой рассказ:
– Есть вещи, которые трудно объяснить. Даже взрослому человеку. И времени у меня почти не осталось… Наверняка, хоть что-то ты уже и сам знаешь, о чём-то догадываешься по обрывкам наших разговоров…
Знаешь ли ты, что за несколько месяцев до твоего появления на свет, на южные земли нежданно и неумолимо обрушилась война? Кровавая. Грязная. Страшная.
– Ну уж о войне-то я знаю.
– Знаешь? Так кто же с кем воевал?
– Какие-то дикие кочевники вторглись в Месху с востока… Плосколицие и косоглазые. На мохнатых лошадях. Жестокие как звери. С визгом налетали они на деревни, грабили, убивали, жгли…
– Что ж, были и кочевники. Случаются такие времена, когда люди, до сей поры мирно выращивавшие хлеб или разводившие скот, внезапно сбиваются в толпы и превращаются в стихию, равнозначную безумному смерчу или всё пожирающему огню. И никогда такие времена не случаются сами по себе. Они означают, что в наш мир вторгся Нихель.
Так было и в тот раз. Странные вещи стали происходить в нашей Месхе, и в соседнем Махте, и в Иллироде, и в Ист-Говарде, и много где ещё^ – вдруг, словно их здесь и не было никогда, стали пропадать заброшенные пустыри, глухие овраги, старые городские свалки, лягушачьи болота. Потом люди с удивлением обнаружили, что расстояния между городами и деревушками почему-то стали короче – если раньше путь занимал два дня, и то, если кони быстрые и свежие, то теперь пешком не спеша добирались за день.
Дальше началось такое, от чего в сердцах человеческих поселился страх – вот, например, два дома до того спокойно стоявшие по разные стороны улицы, словно кидались через дорогу и срастались стенами в один несуразный и кривой. Крыши вздыбившейся черепицей наползали друг на друга. Потом стали исчезать люди. В никуда. И никто не мог сказать – живы они, или нет.
Кого-то потом встречали в совершенно чужих незнакомых землях, причём никто из них не мог объяснить, какой силой туда перенёсся.
Погода стала портиться – вроде ерунда, но ливни шли неделями, превращая поля в непролазные топи. Затем дожди как обрезАло, и по земле жаркой волной прокатывались засухи и суховеи, да такие, что по всей округе пересыхали колодцы. Или внезапный снегопад среди лета покрывал землю сугробами. Это в южных-то краях, где зимой снег бывает только высоко в горах.
И на людей словно порча нашла – какая-то яростная обозлённость вспыхнула в сердцах, вытеснив оттуда жалость и милосердие.
Вспомнились старые, быльём поросшие распри. Ежедневные пограничные стычки грозили перерасти в кровопролитную войну. Откуда-то появились сухопарые люди с холодными глазами. Они называли себя эмиссарами. Проводниками воли Нихеля.
Нищие духом сбивались в стаи, заводились злобой и вымещали её на невинных. И, словно вторя этому, разыгрались более грозные стихии
