Максим постоял, разглядывая мощное тело гостя, обильно покрытое шрамами. Покачал головой, полицейский, капитан, как же – держи карман шире, и пошел в ванную. С удовольствием принял душ, попеременно включая то нестерпимый кипяток, то поток ледяной воды. Давящая хмарь в голове потихоньку отступала. Почистив зубы, он полностью пришел в себя. Закрыв глаза, постоял, прислушиваясь к окружающему миру. Последствия маятника уходили, и он начал восстанавливать внутренние щиты.
В дверь ванной стукнули.
– Долго ты еще? – хрипло спросил капитан.
– Выхожу.
В дверь бочком протиснулся Крюков и включил воду, хмуро сказал:
– Полотенце найдешь?
– Обижаешь начальник, – сказал Максим, хлопнув его по голому плечу.
– Ну и ладненько, – Иван задернул занавеску.
Максим стоял у открытого окна, тянул ледяную минералку, слушая как за стеной, плещется вода. Капитан вышел из ванной с полотенцем на жилистых бедрах. Взял протянутую бутылку, и, содрав зубами пробку жадно начал пить. Допив, крякнул.
Максим повернулся к нему. Они стояли напротив друг друга. Одного роста, широкоплечие, кряжистые, с мускулистыми животами, длинными руками и ногами. Только торс Крюкова был покрыт короткими, похожими на коротко стриженый мех, волосами. Максим понял, кого напоминал ему опер Крюков – его самого.
– Ну что Максим, душевно вчера посидели?
– Хорошо, Иван, – он кивнул, чувствовал, разговор предстоит крепкий.
– Теперь и серьезно поговорить можно, да, Максим?
Он кивнул, можно:
– От чего с хорошим человеком не поговорить?
– Ты ведь глупостей делать не будешь? Умный.
– Не тот возраст, чтобы глупить.
Крюков поправил на бедрах махровое полотенце. Точно такое, только желтое было повязано на талии Максима. Рассмеялся.
– Хороши же мы были, если бы махаться начали. – Пояснил он, глядя в глаза Максима.
Рукой нашарил на столе пачку:
– Будешь?
Максим покачал головой.
– Ну, как знаешь, – Крюков прикурил сигарету, подбросил пачку в ладони и без замаха, движением одной кисти бросил ее Максиму.
Максим легко поймал ее (не Бог весть какой трюк), аккуратно положил на стол и повернувшись к Ивану спиной поставил турку на огонь:
– На тебя делать?
– Хороший варишь?
– Никто не жаловался.
– Тогда делай.
Максим спиной чувствовал, как слегка расслабился опер:
– Да ты, Иван, не напрягайся, рассказывай, зачем я вам понадобился.
– Кому это нам?
– Ты дурку не включай, еще скажи, что простым опером работаешь. – Помешивая в турке кофе, он чутко вслушивался в тишину у себя за спиной.
– Ладно, тебя не обманешь. Никакой я не опер.
– И не Иван свет Петрович Крюков, да? – по кухне плыл терпкий аромат хорошего кофе.
– Не Крюков, но Иван Петрович.
Максим знал, гость говорит правду. Он ловко подхватил турку с огня и разлил по чашкам. Иван втянул ноздрями запах.
– Пахнет хорошо.
– Что я еще хорошо делаю? – он стоял, прислонившись спиной к мойке, чутко держа в руках крохотную чашку с чернильного цвета жидкостью.
– Акцию хорошо спланировал.
– Какую, акцию? – Максим по-настоящему удивился.
Бывший капитан ткнул пальцем в потолок. Максим вздохнул:
– Это была не акция, и уж тем более, не спланированная.
– А что это было? – Иван затушил окурок и, откинувшись на подоконник, поднес к губам чашку.
Максим нахмурился:
– Ты не поймешь, Иван.
– А ты попробуй, я умный, пойму.
– Тут дело не в уме, долго рассказывать придется, чтобы, что-то понять.
– А я никуда не тороплюсь.
Максим глотнул кофе. Пауза затягивалась.
– Лады, только сначала сам расскажи, что тебе известно.
Он спросил специально, чтобы не сболтнуть лишнего. Вот только трюк его не удался.
– Хорошо. – Иван, отпил кофе, неторопливо достал сигарету из пачки, долго раскуривал.
– Начнем с того, что никакой ты не Максим Александрович Лотов.
Максим жестом остановил его. Сходил в комнату принес пачку «Беламора». Тяжело опустился на табурет. Прикурил. Втянул в себя тяжелый дым, кивнул – продолжай.
– Твое настоящее имя Петр Викторович Свержин, сын крупного адвоката, муж дочери известного профессора.
Максим прикрыл глаза.
Воспоминания, которые, казалось, он давно похоронил, тяжелым мутным клубом всплыли в памяти. Ему сделалось дурно. Голос лже Крюкова потускнел, вытесненный событиями десятилетней давности.
Петр Свержин.
Десять лет назад…
– Ну что, Петро, в дорогу готов? – Голос отца весело грохотнул в ухо.
Я поиграл мышцами:
– Всенепременно, батя.
– Зови своих, мы подъехали.
Под окнами, призывно бибикнула, «японка» отца.
– Олюня, бери Настюху, родители приехали.
– Уже бежим, – жена потерлась носом о мою щеку, сунула, капризничающую с утра дочку в руки, – держи.
Я подхватил теплый комочек на руки. Чмокнул в сморщенное заплаканное личико.
– Ну, что ты малышка, ехать не хочешь? А там тепло, ласковое море, свежий воздух.
Мы долго подгадывали время, чтобы всей семьей отправиться отдыхать. Но все не складывалось: то у отца процесс, то тесть занят. В середине августа все, наконец, собрались. И вот теперь мы отправляемся к Черному морю, где отец Ольги снял на две недели шикарную дачу, находящуюся в двух шагах от моря. Долго решали, как ехать, пока отец не сказал:
– Ша! Едем на моей «Тойоте». Десять мест, все удобства, кондиционер – красота, в общем.
Тесть согласился, но с условием, что вначале поведет он. Батя заскрипел, но согласился.
Споро погрузили вещи. И вот едем. Отцы семейств, впереди, говорят о чем-то своем – адвокатском. Тесть – профессор, юрист и по совместительству бывший мент, ожесточенно спорил с отцом. Они обсуждали последнее дело, которое успешно закончил мой отец.
Женщины, за исключением семнадцатилетней Кати, занялись полугодовалой Настюхой. Они весело щебетали, передовая дочку друг другу. Трясли перед ней игрушками и сюсюкали. Девочка перестала плакать, но выглядела недовольной.
Я пристроился рядом с Катенком (так свояченицу звали в семье). Та, нахохлившись, сидела, уткнувшись лбом в тонированное окно. Толкнул ее в плечо:
– Ты че куксишься? На море не хочешь? Там сейчас самая благодать, парней молодых много.
Она неприязненно взглянула на меня, отвернулась. Она не любила меня, я усмехнулся – пусть покривляется. Пользуясь тем, что она смотрит в окно, скосил на нее глаза. Природа не обделила ее внешностью. Высокий рост, тонкая талия и пышные формы, должны были сделать ее в недалеком будущем неотразимой. Голые круглые коленки притягивали взгляд.
– Голова болит, – вдруг отозвалась она.
– Хочешь, таблетку дам?
– Да пошел ты, – тихо, чтобы не услышали мать с сестрой, сказала она.
Я вздохнул, быстро скосил глаза на просвечивающую под майкой молочно белую грудь с розовыми сосками, тьфу ты, черт, и отвернулся.
Откинулся на спинку кресла, прикрыл глаза. Ночь выдалась бессонной. Настюшка капризничала, плакала во сне и металась по кроватке. То ли зубки резались, то ли удушливая жара пополам со смогом так действовали на нее, но выспаться нам не удалось. И сейчас я потихоньку засыпал, убаюкиваемый мерным шумом машины, идущей на мягкой, глотающей малейшие неровности, подвеске.
Машина плавно вошла в поворот, меня полусонного качнуло в сторону. Голова легла, на что-то мягкое. Щекой я почувствовал нежную бархатистость кожи Катиного плеча. Она на мгновение напряглось, закаменев, а я окончательно провалившись в темноту сна, напоследок ощутил, как расслабились ее мышцы, и почувствовал мягкое прикосновение к щеке…
– Максим, тебе плохо?
Он помотал головой, и понял, что Иван давно молчит, а он со словами выплескивает из себя застарелую боль.
– В той аварии, в живых остался ты один, сильно помятый, но живой.
Максим открыл глаза. Иван запнулся, увидев на его глазах слезы. Максим жадно затянулся раз, другой. В голове зашумело.
– Да помятый, – он зло усмехнулся, – компрессионный переломом позвоночника, тазовых костей и ног, сильный ушиб правой половины головы, а больше ни царапины, представляешь ни одной царапины. Ты понимаешь, что это такое, быть живым, когда все кого любишь, умерли? Понимаешь? – он почти кричал, глядя в спокойные серые глаза.
Иван не отвел глаз. В их глубине, за изрядно подтаявшими, за прошедшую ночь льдинками, плескалась неподдельная боль и сочувствие.
– Если бы я не понимал, меня бы здесь не было, – он прикурил новую сигарету от предыдущей.
– Проснулся я уже в больнице. Проснулся от боли. Болело все. Голова, спина, ноги. От меня долго скрывали, что все погибли. – Последняя фраза вышла хрипло, словно ворон каркнул.
Максим бросил в пепельницу погасшую папиросу, из пачки выцарапал еще одну, чиркнул спичками. Тяжелый дым, туманил мозги, позволяя прийти в себя.
Затянувшись несколько раз, он совсем успокоился. Десять лет выучки не прошли даром. Продолжил он рассказ уже полностью пришедшим в себя. Скучным тоном роняя слова в пространство между ними.
