Высоко, светло в чистом небе сияло январское солнце… А когда прозвучали залпы, когда кровью окрасились камни и снег мостовой, когда взволнованные души ударами свинца были вырваны из тела, — каким-то бледным светящимся кольцом, как бы дымкой тумана окружилось солнце, как будто вопли и стоны раненых, вся тоска умирающих донеслись мгновенно туда, в неизмеримую высоту, и там смутили покой мировых светил…
Всё-таки жертва была принесена не напрасно.
И эти залпы, и провокационная работа Зубатова, Азефа[29], Гапона — всё то, что, казалось, творится на гибель народной мечты о свободе, привело к её торжеству, хотя бы временному…
Кто из современников не помнит о великой забастовке, об этом параличе власти, поразившем Россию в октябре 1905 года! Именно она заставила печальной памяти Сергея Витте, графа Портсмутского[30], мечтавшего о президентстве в Российской республике, дать Николаю подписать акт так называемой «куцей конституции» 1905 года.
Подписывая «Хартию свобод», скреплённую словом монарха, Николай уже помышлял о том, как, успокоив взбаламученное народное море лживыми уступками, он снова возьмёт в свои руки вожжи, затянет удила, ещё сильнее пришпорит бока измученному, обескровленному народу.
Что эти строки — не моё личное предположение, а исторический факт, может подтвердить выписка из протокола происходивших в Петергофе прений при выработке текста закона о созыве Государственной думы с совещательными правами…
Ещё в феврале этого, 1905, года был дан торжественный рескрипт, подтверждающий согласие монарха: даровать стасемидесятимиллионному народу его «человеческие права»… И только семь месяцев спустя — после пролитой крови, после приказов «не жалеть патронов!» — Николай решился выполнить своё «царское честное слово»…
Правда, его заставили обстоятельства…
Правда, он думал поступить иначе… Яхта друга и советника царского, посланная Вильгельмом Гогенцоллерном для «спасения» последыша Романова, стояла под парами в Петергофе… Чемоданы были уже уложены.
Но явился Витте и сумел иначе «спасти положение».
Начались исторические заседания…
Все вокруг волновались, трепетали, давали, как умели, ответы на великие вопросы, поставленные Роком и историей перед Россией и её царём.
Сам царь сидел, слушал, изредка задавал вопросы, выказывал своё понимание задач царской власти в её отношении к народу.
Вот идёт вопрос о том, что в первой же статье основных законов необходимо оговорить «полную незыблемость самодержавной власти царской».
— Это можно сделать в манифесте, — замечает осторожный Герарди, председатель департамента гражданских и уголовных дел Государственного совета. — Всё равно положение не изменится, а закон тогда можно легче формулировать.
— Нет! — живо возразил царь. — Это не всё равно. Манифест прочтётся и забудется. А закон о Думе будет действовать постоянно…
Можно только дивиться, как откровенно прозвучало в тих словах признание царя, что манифест забудется. В этом признании — ключ ко всем нарушениям священных обещаний и данных императором слов, которые быстро потом — з а б ы в а л и с ь… Но забывались они царём, не народом… Этого не брал в расчёт «всем на беду рождённый»…
Идёт речь о праве законодательного почина Государственной думы.
Выслушав мнения за и против, царь хитро заметил:
— Что же? Возбуждение Думой законодательных вопросов ни к чему ещё не обязывает! А против того, чтобы ограничить такое право, здесь высказаны были веские соображения. Зажимать рот — опасно. Пусть себе говорят. Мы сделаем всегда то, что найдём нужным. Ограничивать право законодательной инициативы не следует!..
Когда возник вопрос о системе выборов в будущую Государственную думу, Николай довольно пространно и откровенно заявил:
— Должен вам сказать, господа, что для меня лично представляется весьма затруднительным делом разобраться в этом вопросе: нужна ли куриальная[31], сословная или какая-либо иная система при выборах народных избранников… В особенности это мне трудно по новизне дела, по неизвестности того, как может повлиять это на будущие события. Что грозит нам впереди? Но я должен вам напомнить те слова, которые слышали от меня московские, курские и иные депутации от дворян и крупных земельных собственников: «Эти люди должны в будущей Государственной думе иметь столько представителей, сколько я найду нужным…»
Ответил я так вполне сознательно. Их интересы и интересы династии, всего государства совпадают всецело… Как мы видим и в империи Гогенцоллернов.
Основные земельные сословия государства — вот ядро умы, на которое мы сможем положиться среди предстоящих волнений и бурь. Людьми земли я называю тех, кто владеет большими пространствами земли и сам работает, сидит на своих участках… Самое главное и важное для правительства — услышать голос таких людей, применяться к ним, к их желаниям и воле…
Эта довольно пространная реплика была единственной во всё время обсуждения важнейшего из законов его огромной империи.
Только ещё яснее выразил государь своё мнение о том, что список кандидатов, выбранных Думою в председатели, не должен быть представляем на его высочайшее утверждение.
— Может случиться, — предупредительно начал речь Трепов[32], — что государю пришлось бы утверждать совершенно неугодных ему лиц…
— Например, Петрункевича[33]! — пояснил Николай Последний высказывание своего угодника, товарища министра внутренних дел…
Наконец, когда зашёл разговор о титуле Думы, которую предложено было назвать «Государственной», — царь, вспоминая времена Алексея и Михаила Романовых, осторожно заметил:
— Не лучше ли назвать её Государевой Думой?..
— Вряд ли это будет подходящее название, ваше величество! — решился подать голос граф Сольский[34]. — Это учреждение, хотя бы и законосовещательное, является государственным органом, равным по задачам и правам своим Государственному совету… А название «Государева» суживает рамки… Поэтому…
— Хорошо, хорошо… Я с вами согласен, граф: пусть будет «Государственная!» — последовал торопливый ответ, сопровождаемый неизменной любезной улыбкой…
Но в душе, как мы знаем, у него было нечто своё.
На последнее указывает немало данных.
Только что получила Россия свою «куцую конституцию», свой кургузый парламент, как по всей стране зашевелились погромные шайки…
Финляндия была ущемлена хуже прежнего… Поляки стонали под гнётом грубых наместников, ломавших последние устои национального самоопределения в Царстве Польском… Во всех городах, где ютились бесправные, затравленные евреи, начались погромы… Убийцы Иоллоса[35], Герценштейна[36] отпускались на волю… Дубровины[37], Восторговы[38], Илиодоры[39], всякие монархические «активисты» вроде Дезобри[40], Маркова 2-го[41] и прочей сволочи находили доступ в высшие сферы… Николай, украшенный значком Союза русского народа, поднесённым царю от «благодарных» погромщиков с Марковым 2-м и Замысловским[42] во главе, принимал представителей общественных организаций, являвшихся жаловаться на «союзников», сухо и недружелюбно.
И этот же мягкий, добрый царь-батюшка нашёл в себе твёрдость карать своих братьев и племянников самым строгим образом, вплоть до посылки на передовые позиции под картечь, за то только, что их заподозрила властная царица-немка в убийстве своего «друга» Гришки Распутина…
На трогательную просьбу помиловать Дмитрия Павловича питомца того же Николая, царь ответил словами: «Никому не дано право заниматься убийствами. Знаю, что совесть многим не даёт покоя, так как не один Дмитрий Павлович[43] в этом замешан. Удивляюсь вашему обращению ко мне. Николай».
Ряд имён служит как бы вехами, по которым шла деятельность государя: Победоносцев… Плеве, Безобразов, Стессель[44], Трепов, Столыпин, Маклаков[45], Штюрмер[46], Щегловитов[47], Сухомлинов[48], Мясоедов[49], «распутинец» Протопопов[50], Фредерикс[51], Воейков[52], Нилов[53]… Вот кем окружал себя царь земли русской во дворце, подпирая власть Риманами[54], Минами[55], Джунковскими[56], Спиридовичами[57] и другими — нет имени и числа. А последней опорой царя против народа служили пулемёты и пушки в руках армии жандармов и городовых, в распоряжении второй армии — провокаторов и охранников…
