Поршнева ст этих слов точно кипятком ошпарило. Ведь и он то же самое говорил про Катаева своей жене… А потом он отлично понял этот таинственный разговор о «товаре». На промыслах товаром называют краденое золото. Значит, и Катаев и Гусев промышляли по этой части да и его могли подвести каждую минуту.
«Завтра же уйду! — решил Поршнев про себя. — Тут такой беды наживешь, что и не расхлебаешься с ней. Недаром Маремьяна Власьевна так его невзлюбила с первого разу… Ее, брат, не проведешь!»
Но на следующий день Поршнев остался на «Змеевике», проклиная самого себя. Все вышло как-то само собой. Он даже пробовал заговорить с Катаевым по душе, но тот его предупредил.
— А ты не сумлевайся, Гаврила Семеныч!.. Есть и поумнее нас с тобой народы, которые ежели подвержены… Грех-то не по лесу ходит, а по людям.
— Да я что же, Егор Спиридоныч… — бормотал Поршнев с виноватым видом. — Сегодня я здесь, а завтра ступай на все четыре стороны…
Катаев хихикнул и, подмигнув, проговорил:
— Это тебя Гусев напугал? Хе-хе!.. А я не держу. Волка бояться — в лес не ходить.
В сущности, Катаев говорил самые пустые слова, на которые даже и отвечать было нечего, но вместе с тем Поршнев чувствовал, как он его опутывает именно этими пустыми словами, как паук муху паутиной. Во время разговора, который происходил в конторе, Поршнев инстинктивно оглянулся на дверь в кухню и увидел в ней Татьяну, наблюдавшую его улыбавшимися и в то же время строгими глазами. О, теперь они понимали друг друга уже без слов и соединялись невидимо в общей слабости и в общей ненависти, — ненавидят только бессильные люди.
Тем дело и кончилось, и все пошло своим чередом. Летом Катаев уезжал раза три по каким-то делам, о которых не любил говорить, и возвращался через несколько дней усталый, измученный, озабоченный. Оставаясь на прииске один, Поршнев всячески избегал Татьяны, которая преследовала его своими строгими, улыбавшимися глазами. Потом он видел, что она часто плакала, и раз, когда он проходил мимо ее окна, ясно слышал ее слова:
— Убить его мало, старого колдуна…
В счетах по прииску Катаев отличался большой аккуратностью и выводил все до последней копеечки.
— Твоя половина — моя половина, — любил он повторять при этих расчетах. — Мне чужого не надо, сохрани бог… И своего не отдам. Денежка счет любит.
А денежные счеты все увеличивались. Нужно было содержать десять человек рабочих, четырех лошадей, потом стоила немало разная приисковая снасть («без снасти и клопа не убьешь», — говорил Катаев), поездки, постройки и т. д. Деньги текли незаметно, а прибыли было мало. Каждый золотник добытого золота обходился дороже раз в десять, чем за него приходилось получать по ассигновкам горной лаборатории.
Относительно сдачи добытого золота скоро выяснилось, почему Катаев так упрямо держится за свой «Змеевик», дававший, в сущности, громадные убытки. На каждом прииске ведутся в самом строгом порядке приисковые книги, в которых записывается каждая доля добытого золота, и Катаев преспокойно записывал в книгу по «Змеевику» стороннее золото.
— Это как же так выйдет, Егор Спиридоныч? — решился наконец спросить его Поршнев.
— А вот так и выйдет… Это уж не твое дело, а у нас комар носу не подточит. У меня еще есть прииск, под Кочкарем… А казне-матушке все равно, с какого прииска ни получить золото.
— Ну, за это по головке не гладят, Егор Спиридоныч.
— И пусть не гладят… Слава богу, не мы первые, не мы последние. А главное — мораль. Что мы будем, как дураки, в пустое место колотиться изо всех печеней? Зачем мы, например-ко, будем добрых людей смешить своей дуростью? Нет, уж лучше я посмеюсь. Убыток убытком, а срам зачем же напрасно принимать?
Поршнев не мог не согласиться с этими рассуждениями, тем более, что ответственным лицом по прииску являлся один Катаев.
На «Змеевике» были еще двое, которые не принимали прямого участия в хозяйстве прииска, но знали все, что его касается, лучше самих хозяев, — это «молодец» Миша и Огибенин. Они сошлись между собой молча и следили за каждым шагом своих хозяев. Миша не любил зря болтать, но умел слушать старческую болтовню Огибенина.
— Теперь у нашего Гаврилы Семеныча перевалило, надо полагать, на шестую сотню, — говорил старик, подсчитывая расходы по прииску. — А доходу наберется — не наберется рублей с пятьдесят…
«Молодец» Миша молчал, как заколдованный, несмотря на все попытки Огибенина заставить его разговориться. Выведенный этим упорным молчанием из всякого терпения, Огибенин бросал шапку оземь и начинал ругаться.
— А вот возьхму, брошу все и уйду!.. Не глядели бы мои глаза на вас. Что я тут болтаюсь, как непокаянная душа?!. Вот с места не сойти, если не уйду…
Миша упорно молчал.
Между прочим, этих людей соединяла всего крепче общая ненависть к Таньке-пирожнице.
— Змея подколодная и вывела на змеевую жилу!
VII
Прошло лето. Наступила осень, всегда в горах сырая и ветреная. На «Змеевике» дела находились в прежнем положении и царило уныние. Даже рабочие работали нехотя, как на всех промыслах, где золото идет плохо. Некоторые прямо уходили,
— Что нам на пустом месте биться? — объясняли они. — Даром только хлеб едим…
Но Поршнев не желал расставаться с делом и решил его вести до конца, пока хватит сил. Им овладело непобедимое упрямство. А деньги быстро подходили к концу, хотя можно было работать до первых заморозков. Катаев тоже заметно подтянулся и неохотно делал расчеты, учитывая каждую копейку. Поршнев понимал, что он это делает только для отвода глаз, чтобы не платить его, поршневской, доли, а что деньги у него есть и не маленькие.
«Краденое золото поднимает», — с огорчением думал Поршнев.
С другой стороны, у Поршнева задета была его гордость, именно, что Катаев высосал из него все деньги, а теперь над ним же и важничает. Скоро будет прямо за последнего нищего считать. Вот так «твоя половина — моя половина»… Оно так и выйдет, когда Поршневу придется бросить все дело.
«Нет, погоди, я еще покажу тебе, старому черту!» — про себя ругался Поршнев.
По-настоящему, когда вылетел из кармана последний рубль, следовало бы вернуться к себе домой и приняться за свое насиженное дело. Но Поршнева точно приковала какая-то невидимая сила к «Змеевику». Ему казалось, что еще немного потерпеть, перемочься, и дело наладится. Вернуться домой мешало отчасти и то, что все знали о «Змеевике», о котором ходили самые нелепые слухи, и его одолели бы расспросами и шуточками.
— Поезжай-ка ты, в самом деле, домой, Гаврила Семеныч, — ласково уговаривала его Татьяна. — Только даром здесь путаешься… Пора и честь знать. А дома у тебя полная чаша, сам большой — сам маленький.
— А ты отчего не едешь?
— Ну, мое дело десятое… Одним словом, непокрытая девичья голова, как дом без крыши. Некуда мне ехать…
Сначала Поршнев сторожился пирожницы и делал вид, что совсем ее не замечает, а потом свыкся и даже любил с ней поговорить. Девушка была умная и с характером. Она ему нравилась чередовавшимися припадками ласковости и какой-то особенно красивой тоски.
Поршнева на время спасло то, что ударили ранние заморозки, и работы пришлось прекратить. Ставить теплые казармы для работ не хватало средств. По окончательному расчету, Поршнев остался должен Катаеву около двухсот рублей.
— Я тебе к рождеству все заплачу, — говорил Поршнев. — Как-нибудь сколочусь…
— Знаю, что заплатишь, да я тебя и не неволю, — ответил Катаев. — Человек ты обстоятельный и сам вполне можешь понимать…
Невесело возвращался к себе в Мияс Гаврила Семеныч на паре своих лошадок. Огибенин правил за кучера и всю дорогу потряхивал головой.
Маремьяна Власьевна встретила мужа с великой радостью и ни одним словом не заикнулась об его делах. Надо, так и сам скажет. Дома все было благополучно. Постоялый двор и мелочная лавочка работали хорошо, и Поршнев получил около ста рублей чистой прибыли.
«Катаевские денежки… — с горечью думал он, пересчитывая засаленные кредитки. — На эту прорву никаких денег не напасешься…»
И перед женой ему было совестно: вот приедет Катаев и за здорово живешь отберет трудовые, кровные денежки… По пятачкам да по копеечкам копила Маремьяна Власьевна свой капитал, а он пойдет прахом, как ветром дунуло. Обида взяла Гаврилу Семеныча, и он решил, когда приедет Катаев, рассчитаться с ним по-своему. Пусть чувствует кошка, чье мясо съела.
Занялся своими делами Поршыев, и все пошло, как по писаному. Вообще жить было можно, хотя нажива была и небольшая.
Прошло около месяца, и Поршнев отдохнул, точно стряхнул с себя налетевшее вихрем увлечение легкой наживой. В минуту откровенности он рассказал жене все, как было. Маремьяна Власьевна даже не убивалась о потерянной тысяче рублей да о долге в двести, а только сказала:
