— Не слишком ли светло? — сказал он, оглянувшись, и включил настольную лампу, бросавшую синие отсветы, которые, падая на стену, оклеенную желтыми обоями в цветочек, окрасили ее неземной зеленью.
Монсиньор передал брату Гаспару бокал, с театральной ловкостью откупорил бутылку и разлил вино.
— За брата Гаспара и за то, чтобы он приятно провел время в Ватикане.
Чокнувшись с монахом, он отпил капельку вина, посмаковал ее и под пристальным взглядом брата Гаспара шумно выдохнул, чтобы дать вину окислиться и таким образом проверить его качество.
— Ничего сверхъестественного, но пить можно, — изрек он.
— Лучано, — сказал доминиканец, — давай поговорим серьезно.
— Почему бы и нет? Давай поговорим серьезно, если тебе так хочется, Гаспар.
— Что здесь творится?
— А что? Ничего такого. Что, по-твоему, здесь должно твориться? Папа желает тебя видеть.
— Да, но зачем?
— Тебя удивляет, что он хочет тебя видеть? Меня — нет. Твое присутствие укрепляет наши силы.
— Но если он хочет видеть меня, то почему откладывает встречу? Я уже четвертые сутки в Ватикане, и день за днем аудиенция откладывается, и я чувствую, что уклоняюсь от своих обязанностей и теряю время, равно как и уверенность в том, что рано или поздно увижусь с Папой.
— Ты что, такая важная птица, что без тебя в монастыре и недели не могут обойтись? — слегка насмешливо упрекнул его монсиньор. — Не верю, дорогой Гаспар. Знаешь, в чем дело? Дело в том, что ты считаешь себя единственным и неповторимым. Или ты думаешь, что Папа отложит все дела и бросится тебя встречать? Ведь я же говорил: у него грипп. Он работает как вол, и иногда у него тоже есть право упасть без сил. Так ведь? Или ты ему смерти желаешь? Скажи — желаешь ему смерти?
Гаспар побледнел, как полотно.
— Как я могу желать ему смерти? — ответил он наконец. — Что за мысли у тебя, Лучано?
— Тогда не будь таким нетерпеливым. Нет, вы только посмотрите, какой резвый монашек! Ты всегда такой? Всегда дуешься? Злишься неизвестно на что? Сеешь раздор? Почему бы тебе не относиться ко всему спокойнее? Представь, что ты в отпуске. В Риме есть на что посмотреть. Кстати, как прошла твоя встреча с кардиналом Кьярамонти?
— Что?
— Твоя встреча.
— А откуда тебе известно?..
Они пристально посмотрели друг на друга. Сказать ему правду? Рассказать все? Уместно ли это? Крохотные голубые, почти прозрачной голубизны, глазки монсиньора, пронзительные и холодные, смотрели на монаха, страстно сверкая.
— Что ему было нужно?
— Ничего. Мы играли в карты.
— В карты?
— В покер. И я проигрался в пух и прах.
Монсиньор преувеличенно весело хохотнул, а затем неодобрительно покачал головой.
— Мне кажется, что не подобает так обходиться с нашими гостями. Что взбрело в голову этому Кьярамонти? Кто еще там был кроме его высокопреосвященства?
— Монсиньор Луиджи Бруно и архиепископ Пьетро Ламбертини.
— Иными словами, la crème, de la crème,[5] — сказал Лучано тоном, который привел брата Гаспара в легкое замешательство: ироничным, отрешенным, неискренним и почти презрительным. — Ну, а кроме покера, чем вы еще занимались?
— Разговаривали.
— Разговаривали, значит! — сказал Лучано с волнением, причины которого были непонятны брату Гаспару. — Выходит, его высокопреосвященство только и знает, что разговаривать?
— Еще он хотел, чтобы я надписал ему свою книгу.
— И ты надписал?
Брат Гаспар кивнул.
— Слушай-ка, я ревную.
— Но ведь он кардинал, разве не так? Я не мог отказаться.
— Однако со мной…
— Я, кажется, уже объяснял тебе причины моего отказа, — прервал его Гаспар. — Я доверился тебе и ясно изложил все, что думаю по этому поводу. Так или иначе, если ты настаиваешь, я подпишу тебе ее, невелика важность. Напишу все, что захочешь.
Монсиньор ехидно взглянул на него и снова спросил:
— А Хакер? Хакер там был?
— Кто?
— Его высокопреосвященство кардинал Джозеф Хакер. Был там такой?
— Нет.
— О чем же вы говорили?
— То есть?
— О Нечистом?
— А почему, собственно, мы должны были говорить о Нечистом?
— Как это почему? Это наиболее логично, тебе не кажется? С одной стороны, твоя книга вызвала огромный интерес, а с другой… Ладно, просто Нечистый — самый почитаемый в Ватикане персонаж. После Господа Бога, разумеется.
— Почитаемый?
Больше всего брата Гаспара изумляло то, что он слышал из уст монсиньора Лучано Ванини.
— Возможно, «почитаемый» не совсем то слово, но… как бы это сказать? Не знаю, а как бы ты сказал? Ты ведь в этом деле большой знаток. Твоя книга (знаю, знаю, похвалы тебе не надоедают, хоть ты и прикидываешься, что это не так) просветила нас. Кстати, она хорошо расходится? Как я понял, предыдущая принесла тебе немалую прибыль.
— Всю эту прибыль я отдал общине.
— Ну разумеется.
— Что такое? Ты мне не веришь?
— Конечно, верю, брат Гаспар. С чего бы мне тебе не верить? Здесь, в Ватикане, мы тоже все бедные, однако у каждого — у кого побольше, у кого поменьше — свой счет в швейцарском байке.
Брат Гаспар словно языка лишился.
— Лучано, не мог бы ты повторить то, что только что сказал? Не уверен, что правильно тебя понял.
— Шучу, дружище! — расхохотался Лучано. — Шутка! И не корчи такую физиономию!
— По-моему, такие шутки неуместны. По крайней мере меня они не смешат, и уж тем более сам я не склонен шутить в таком же духе. Я совсем не собираюсь принизить твой талант, но я здесь по конкретному делу, вдали от своих обязанностей, и с самого приезда чувствую какое-то непривычное беспокойство.
— А это еще почему? Расслабься, Гаспар, расслабься.
— Говоришь, расслабиться?
— Звонят в дверь. Не откроешь?
Брат Гаспар встал и направился к дверям: это был швейцарский гвардеец с пиццей; воспользуюсь моментом и упомяну, что Лучано, хотя именно он делал заказ, не выразил ни малейшего поползновения заплатить ватиканскому посланцу, что окончательно испортило настроение монаха.
Чтобы подчеркнуть свое намерение не затягивать ужин всяческими церемониями, он даже не побеспокоился найти скатерть и положил пиццу прямо на картонную коробку, в которой ее принесли; Лучано между тем рылся в шкафах и все перевернул на кухне.
— Изумительно, — сказал он, входя со столовыми приборами в небольшую гостиную и облизываясь. — А теперь, если ты не против, можем оставить серьезные темы на потом.
Пока они ужинали в атмосфере, которая по крайней мере брату Гаспару казалась угнетающей, поскольку поглощение пиццы прерывалось совершенно пустой и неинтересной болтовней монсиньора (он уже подумывал о том, как бы сказать Лучано, что ему необходимо побыть одному), у монаха появилась уверенность, что от него скрывают что-то важное.
— Скажи мне, Лучано, только честно, каково состояние Папы? Я имею в виду — кроме гриппа, на который он сейчас жалуется.
— Кроме гриппа?
— Да.
— Так себе. Иными словами, недуги, типичные для человека его возраста, который всю жизнь работал, не жалея себя. — Они помолчали, пока Лучано не продолжил: — Но знаешь, какова подлинная болезнь Папы? — Гаспар отрицательно покачал головой. — Та, что он не хочет умирать. Понимаешь? Мысль о том, чтобы покинуть этот мир, приводит его в ужас.
И снова воцарилась глубокая тишина, но брат Гаспар почувствовал, что монсиньор страшно нервничает, будто хочет сделать ему какое-то важное признание и никак не может решиться.
— Ты больше ничего не хочешь мне сказать? — спросил он, словно чтобы помочь ему открыться.
Монсиньор улыбнулся, взял Гаспара за руку и ответил:
— Да, хочу.
— Что? — встревожился монах.
— Что ты мне нравишься, брат Гаспар.
— Как? Что ты сказал?
Неожиданно монсиньор встал из-за стола и прижался лицом к шее монаха, обнюхивая его, как змея.
— Что ты делаешь, Лучано?
Лучано между тем одной рукой щупал его грудь, другой ласкал спину, а губы его покрывали шею монаха мелкими поцелуями, нежно касаясь ее языком. Удивление, которое брат Гаспар испытал, оказавшись в новой непредвиденной ситуации, ослабило его рефлексы, и он отреагировал с большим запозданием, чем то было желательно.
— Лучано, — вымолвил он наконец, — можно узнать, что ты делаешь?
Но Лучано ничего не говорил, по меньшей мере — ничего связного: он издавал нечто вроде нежного мяуканья, мурлыкал, и похоть — да-да, похоть — светилась в его глазах.
— Лучано, — повторил монах, — я не расположен терпеть…
— Ложись в кровать. Не хочешь лечь в кроватку, мой мальчик? Мальчик мой, какой ты хорошенький.
По обыкновению резкий, голос его сейчас звучал нервным юношеским шепотком, и он продолжал щупать тело монаха.
— Какой ты сладкий, — говорил он. — Делаешь гимнастику?
