От переводчика
Пьесы Эльфриды Елинек (как, впрочем, и все ее творчество) нелегки для восприятия, часто нарочито усложнены, начинены скрытыми и явными цитатами и требуют не только известного интеллектуального напряжения, но и соответствующей подготовки. А значит, нуждаются в некоторых пояснениях. Ее «политический театр» острием своим направлен против заполонившей мир индустрии увеселения, развлечения и отвлечения от насущных проблем, против подмены реальности, нередко весьма неприглядной, действительностью виртуальной, приглаженной и подслащенной. Елинек культивирует искусство эпатажа, протеста, бунта, «искусство поиска и вопрошания» (по выражению А. Белобратова), своего рода авангардистскую шоковую терапию. В этом своем качестве писательница раз за разом наталкивается на резкое, доходящее до поношений и оскорблений противодействие не только публики, но и критики. Столь резкое и откровенное, что в конце 1990-х годов она заговорила об усталости и даже о безнадежности борьбы со злом. «Я ухожу во внутреннюю эмиграцию, — заявила она в одном из интервью в апреле 1996 года. — Для человека публичного жизнь в Австрии становится невыносимой». Тем более если этот человек способен «впадать в бешенство», когда местные СМИ преуменьшают опасности ксенофобии, национализма, манипулирования общественным сознанием.
Именно поэтому она настояла на том, чтобы премьера ее новой пьесы «Посох, палка и палач» состоялась не в Австрии, а в Германии, в Гамбургском драматическом театре. Этим жестом она хотела выразить протест против массированных нападок на постановку ее комедии «Придорожная закусочная» в венском Бургтеатре. После шумного скандала, когда практически никто в Австрии не выступил в ее защиту, она вообще хотела отказаться от жанра драмы. Но произошло дерзкое убийство четырех цыган, пытавшихся убрать доску с надписью «Цыгане, убирайтесь в свою Индию»: сработало самодельное взрывное устройство. Это событие потрясло Елинек до глубины души, и она снова решила растормошить общественное мнение, довольно спокойно встретившее известие об этом преступлении, новой политической пьесой, пронизанной гневом и яростью. Пьесу она назвала «эпитафией» погибшим, и действительно, убийство цыган, проходя лейтмотивом через все произведение, «заряжает текст, как батарею». Но замысел оказался значительно шире отклика на конкретное событие. Елинек здесь обличает глубоко законспирированную сеть правых террористов, в критическом свете выставляет австрийский менталитет, распространенную в Австрии «идею жертвы», привычку матерых «мясников» прикидываться невинными овечками, пустившую глубокие корни тенденцию замалчивать злодеяния, на которые богата новейшая австрийская история.
Известно (и об этом не раз напоминает в своей пьесе Елинек), что вступление немецких войск в 1938 году в Австрию сопровождалось массовым народным ликованием, что большинство населения (за исключением, разумеется, этнических евреев) воспринимало новую власть отнюдь не как чужую и захватническую, что больше всего нацистских концлагерей (47) располагалось на территории маленькой Австрии, что руководящие посты в них занимали отличавшиеся особой жестокостью австрийцы и т. п.
Писательница работает на контрастах. Вся страна переживает за больную раком девочку Оливию, которую родители долго не показывали врачам, надеясь на народных целителей, за разбившуюся во время соревнований горнолыжницу, за социальную работницу, которой, не проявив должного «гуманизма», благовоспитанные венцы не позволили купить без очереди фарш для подопечного пенсионера, — и эта же страна предпочитает не замечать подлого убийства чужаков — цыган, и, конечно же, не ворошить прошлое, не вспоминать о чудовищных по своим масштабам преступлениях нацистского режима. Используя музыкальный принцип контрапункта, Елинек перемежает банальный, выхолощенный язык прессы, радио и телевидения фрагментами пронзительных стихотворений Пауля Целана, истинной жертвы нацизма (эти фрагменты легко узнаются по эмоциональному накалу, необычному словоупотреблению и богатой метафорике). В то же время она вплетает в текст обрывки рассуждений философа Мартина Хайдеггера, пытавшегося понять причины охватившего немецкий и австрийский народы наваждения (понять — значит простить?). Елинек не склонна к всепрощению, она всегда на стороне жертв, на стороне гонимых, униженных, бесправных, тех, чей язык непонятен окружающим.
Заголовок (в оригинале) включает в себя многообразные языковые уровни. Тут и псалмы Давида (намек на то, что правды нет не только на земле, но нет ее и выше), и слегка замаскированные, но понятные для посвященных инвективы в адрес обозревателя «Кронен цайтунг» Штоберля, ее идейного противника, и прямой выпад против начальника концлагеря Треблинка Франца Штангля, и многое другое. Символический смысл придается и «ручной работе», бесконечному и повсеместному вязанию на спицах. Простые жители Австрии как бы вяжут покрывало, вольно или невольно пытаясь скрыть под ним преступления недавнего прошлого. Но находятся среди них и такие, кто пытается порвать эту вязь, разорвать фашину, отделиться, выделиться из бездумной толпы. К ним относит себя и Елинек, видя свою задачу в том, чтобы вскрывать наслоения лжи, тревожить нечистую совесть, расчищать почву для ростков истины. Вот только таких, как она, мало (не будем забывать, что пьеса создавалась еще до того, как Елинек была присуждена Нобелевская премия в области литературы, что значительно повысило ее общественный статус), поэтому финал пьесы воспринимается как акт отчаяния: мясник своим посохом разбивает и сгребает в кучу все, что происходило на сцене. Как будто ничего и не было, и все идет и будет идти по-старому.
Владимир Седельник
Комментарии
1
Перевод названия пьесы (в оригинале "Stecken, Stab und Stangl") представляет определенные трудности. Все три слова означают (с вариациями) примерно одно и то же: палка, посох, жердь, жезл, шток, прут и т. п. Будь это фамилии действующих лиц, тогда название следовало бы оставить без перевода: «Штекен, Штаб и Штангль». Но Штангль ни разу не появляется в тексте, Штекен возникает, причем косвенно, только однажды, и только Штаб — это фамилия мясника, который заявляет, что так, как его, зовут еще многих людей, практически все мужское население Австрии. Если же это «говорящие» имена, имеющие отношение к содержанию пьесы, то для них следовало бы подыскать соответствующие русские эквиваленты. Но и тут нет полной ясности, хотя все же пришлось ввести в текст фамилии Палкер и Посохер. Скорее всего, такая многозначность и неопределенность входит в замысел Елинек. Здесь и далее прим. перев.
2
Имеется в виду Герхард Бергер (р. 1959), австрийский автогонщик. Выступал в гонках «Формулы-1» с 1987-го по 1997 г.
3
Мустер Томас (р. 1967) — австрийский профессиональный теннисист, в 1995 г. был первой ракеткой мира.
4
Эмеза (Эмеса) — встречающееся в Австрии женское имя венгерского происхождения. Вероятно, имя одной из австрийских спортсменок.
5
Вендлингер Карл (р. 1968) — австрийский гонщик «Формулы-1».
6
Лоренц Конрад (1903–1989) — австрийский зоолог, лауреат Нобелевской премии в области медицины (1973).
7
Ответственность всех членов семьи за деяния, совершенные одним из ее членов — судебная норма, действовавшая в нацистской Германии и — после аншлюса — в Австрии.
8
Зигфрид — персонаж германского героического эпоса «Песнь о нибелунгах»; один из символов нацистской пропаганды.
9
Намек на Франца Штангля, коменданта концлагеря Треблинка, хваставшего тем, что в отдельные дни ему удавалось сжигать в крематории огромное число тел узников.
