Стоило ветру слегка стукнуть в стенку, как Икинг вздрагивал, будто кто-то тайком заглянул в сокровенный уголок его души. Икинг ощущал холодок в груди, он рос, ширился, покуда все тело не обливало мгновенным холодом и не кидало в дрожь. Он острее чувствовал свое одиночество, наблюдая за этой девчонкой, о которой не знал ничего, кроме того, что ему запрещалось с ней играть.
Мать, поймав сына за подглядыванием, принималась его бранить — он круто оборачивался и до боли прижимался сутулой спиной к изгороди.
— Сколько раз я тебе говорила, чтоб ты не заглядывал в щели! — кричала она. — Ступай домой.
Икинг поднимался в дом, не пытаясь ей перечить: вздумай он выяснять причины, снова начнется кашель и будет немилосердно колотить его худосочное тело.
Поздним вечером, когда он укладывался спать на бамбуковом полу, до него порой доносились звуки гитары. Звуки были резкие, звенящие, мелодия вдруг обрывалась посередине. Кто бренчал на гитаре? Кто наигрывал на ней единственную песню, которую он слышал в своей жизни? И почему музыка всегда обрывалась? Он лежал возле матери, а как ему хотелось подняться, сойти по ступенькам к старой запретной изгороди и посмотреть, кто там играет. Но Бьянг, встрепенувшись, спрашивала:
— Тебе холодно, Икинг? На, возьми одеяло.
Бедная мать, она не ведала, что это из-за нее на душе у мальчика так холодно, пусто и одиноко. И вот однажды, когда Бьянг расстелила на полу циновки, Икинг подошел к ней и сказал:
— Я буду спать у двери, нанай6, один, ведь я уже взрослый, мне пятнадцать лет.
Он сложил циновку, взял ее под мышку, ухватил рукой подушку и решительно направился к двери. Когда послышались звуки гитары, Икинг поднялся и сошел вниз к изгороди. Он приник к бамбуковой стене и слушал музыку, как зачарованный. Песня снова оборвалась, Икингу хотелось кричать, возмущаться, но его снова стал душить кашель. Задыхаясь, он вытягивал шею, напрягал зрение, чтобы разглядеть музыканта. Сердце екнуло: она! Икинга обуревало желание броситься на изгородь и свалить ее. Но он знал, что ему не одолеть даже этот старый подгнивший бамбук. Изгородь была сильнее одиночества его души, сильнее самой души.
Тук, тук, тук. Тук, тук, тук.
Бледный, чахоточный мальчик с ненавистью в запавших глазах следил за матерью из окна. Она чинила изгородь, накренившуюся в сторону их дома; подгнили многие стойки. Мать заменяла их новыми, и под конец зеленые бамбуковые палки на фоне старых и обветшалых гляделись, как бравые капралы среди больных обтрепанных солдат. Икинг спросил из окна с дрожью в голосе:
— Зачем ты это делаешь, мама? Зачем?
— Изгородь требует починки, — отвечала мать, продолжая работу: тук, тук, тук...
— Но зачем? Зачем? — негодующе кричал Икинг.
Мать перестала стучать молотком и глянула на него со злостью.
— Мне нужна изгородь, — сказала она с расстановкой, и вены у нее на лбу вздулись. — Изгородь нужна твоей матери, а стало быть, и тебе.
Тук, тук, тук. Тук, тук, тук.
Вечером по ту сторону изгороди не играли на гитаре. Икинг знал почему.
Чахоточный Икинг. Восемнадцатилетний костлявый Икинг. Смертельно бледный, он уже не встает с циновки. И все время ждет музыки с другой стороны изгороди, — музыки, которая смолкла три года тому назад.
Сегодня ночь под рождество. Его ночь под рождество. Он должен быть счастлив сегодня. Кто-то должен подарить ему счастье.
Мать тихо напевает, сидя в уголке. На столе — библия, никто ее не читает: и мать, и сын неграмотны. Но сегодня — ночь под рождество, и они это знают.
— Сегодня рождество, — напомнила мать.
— Рождество, — эхом отозвался сын.
— Помолимся, Икинг.
Икинг поднялся. При виде его изнуренного болезнью тела сердце матери сжалось.
— Приляг, Икинг, я помолюсь одна.
Но Икинг ее не послушался. Он медленно подошел к двери и спустился во двор. Мать будет молиться. «Да может ли она молиться?» — недоуменно спрашивал он сам себя. Икинг посмотрел на изгородь, которую поставила и укрепила мать, чтобы разбить его сердце. Пошатываясь, он подбежал к изгороди: она притягивала его своей запретностью, суровой непоколебимостью. Икинг жадно приник к щели и увидел ЕЕ. Губы у него пересохли; стараясь говорить внятно, чтоб девушка услышала его слова, он произнес:
— Сыграй для меня сегодня.
Икинг понял, что она его услышала: некрасивое лицо резко повернулось к разделявшей их изгороди. Икинг заплакал: он говорил с ней — в первый раз, в первый раз...
Он сразу же лег, как только вошел в дом. Лег лицом к окну, выжидая, когда зазвучит музыка. Плотнее завернулся в одеяло, чтоб согреться. Лунный свет, проникший в комнату, выхватил из темноты его лицо — бледное, страждущее, просветленное надеждой, и мокрое красное пятно на одеяле, — там, где оно касалось его губ.
Стрекотали цикады, шелестели листья. Сияющая полная луна плыла по небу на запад. Порою, сбившись с пути, в комнату залетали темные летучие мыши. Огонек керосиновой лампы неудержимо манил белого шелковистого мотылька. Но вот смолкли усталые цикады. Луна вошла в зенит. Летучие мыши вылетели в окно. Мотылек с опаленными крыльями упал на стол возле полюбившегося ему огонька. А музыки все не было. И тогда Икинг понял, что изгородь отделяет от него не только соседский дом, но и сердце девушки...
Наступила полночь.
— Господь является миру,— торжественно сказала мать.
— Господь явился миру, — произнес сын, все еще прислушиваясь, не зазвучит ли музыка: через его душу изгородь не проходила...
А луна все плыла, плыла, плыла...
В два часа ночи Икинг закрыл глаза, и руки его похолодели. Мать заплакала. Сердце его больше не билось.
В два часа три минуты — всего лишь через три минуты! — за изгородью послышались звуки гитары. Резкие. Звенящие. Пронзительные. Звуки той же гитары. И на сей раз та, что играла на ней, не оборвала песни.
Бьянг, сидевшая возле сына, поднялась, подошла к окну, осуждающе глянула в сторону соседей.
— Издеваются, — сказала она глухим негодующим голосом. — Кто еще вздумал бы играть в такое время? У меня умер сын.
Но видела она перед собой только изгородь, которую сама построила и укрепила, величественно белую в предрассветных сумерках.
АРТУРО Б. РОТОР
Артуро Б. Ротор (род. в 1407 г.) — старейший англоязычный новеллист и публицист. Получил медицинское образование, но писать начал еще в студенческие годы, когда редактировал университетский студенческий журнал. Первый свой рассказ опубликовал и 1925 г. По окончании университета был практикующим врачом, работал в колонии для малолетних преступников на острове Палаван и одновременно занимался литературной деятельностью. Первый сборник рассказов А. Ротора вышел в 1937 г. Во время второй мировой войны писатель находился в США, будучи секретарем-распо-рядителем при президенте Республики Филиппины М. Кэсоне. По окончании войны сотрудничал в крупнейшей газете «Манила тайме», писал публицистические статьи, газетные очерки и фельетоны.
СИТА
Туронг привез его из Пауамбанга на своей парусной лодке: катера, ходившие вдоль берега, не делали остановок у маленьких скалистых островов, где росли кокосовые пальмы. Было около полудня: встречавшие стояли под раскаленным добела солнцем, отразившимся нестерпимо ярким светом в каждом камешке, каждой ракушке, — глава муниципалитета, приходский священник, дон Элиодоро, владелец почти всех кокосовых пальм на острове, и врачеватель травами, местный оригинал. Они слегка удивились, когда приезжий заговорил с ними на их родном языке, но потом, присмотревшись к нему, поняли, что не так он прост, как кажется. Он шел с непокрытой головой и машинально подносил тыльную сторону руки ко лбу. Делал он это скорей по привычке, чем от желания укрыться от солнца.
— На Анайат приехал иностранец, молодой-молодой.
Он действительно был молод, одинок и очень замкнут. У него было волевое лицо — таким людям часто приходится напускать на себя холодность и надменность, чуть сутулые плечи — не от бремени жизни, а от подчеркнутого небрежения к собственной внешности; какой еще школьный учитель мог позволить себе одеваться так небрежно и при этом не выглядеть жалким бедняком, кто еще мог ходить по деревне с отчужденным скучающим видом, не вызывая неприязни окружающих?
Учителю приготовили комнату в доме дона Элиодоро, чтобы он не тратил по утрам время на дорогу. Но он лишь скользнул беглым взглядом по большому каменному дому с широким балконом в испанском стиле, сводчатыми дверьми, мощенным плитняком внутренним двориком и поселился у Туронга в ветхой лачуге, стоявшей у самого моря. Пусть море волнуется, штормит, его это не беспокоит. Пусть домишко Туронга далеко от школы и церкви — прогулка ему только на пользу. Не будет ли он чувствовать себя одиноко, общаясь лишь с неграмотным рыбаком? Нет, он привык к одиночеству. Пусть живет, как хочет, решили старики. Они поняли, что ему важна не столько близость моря, сколько его безмолвие; видно, учитель собирался открыть ему тайны, которые не мог поверить никому.
