Тоска. Купил Быков бутылку. Пошел к соседям. В комнате табачный дым, сапоги. В карты режутся. Чьи-то босые ноги на кровати. Чапура уже там, пьет из горла бутылку «Бычья кровь».
Быков ревет:
— А, так ты кровь мою попиваешь! Смирно! Равняйсь! Сволочи, паразиты, пьяницы, подонки, сброд!.. Я вас, легавых, на уши поставлю!..
Чапура спокойно допил бутылку и пошел на Быкова. Началась свалка.
Что-то Быков совсем заскучал. «Если быть — то уж быть. Первым. Вот если бы я стал, как Гагарин, — первый космонавт на планете, — думает Быков. — Вот это жизнь! Космическая! Свобода! Молодая веселая кровь. С пылу с жару. Ошеломлять башку и сшибать с копыт… А закон стоит у ворот, чурбан в каске, с гербом на лбу, с автоматом. Кто его тут поставил, у зоны запрета для слабонервных? Начитался, сволочь, слюней, теперь рассуждаешь. Освободиться бы от всего, от всего!.. Нет, до чего ж скучно, — думает Быков, — куда ни сунься — морды, морды… Нет уж, — думает Быков, — я свои сапоги ни на что не променяю. Ни на какого Моцарта и Сальери. Плевать мне на них с Исаакиевского собора. Гады. Хоть бы раз дали путевочку в Париж. Что я, не человек? Я тоже хочу попутешествовать по всяким там заграницам… Вот сидела бы у меня на плечах генеральская звезда! Нет, лучше — министр внутренних дел».
Видит Быков самого себя в широких брюках с лампасом. А над ним ослепительными буквами лозунг:
Путевки в Париж — каждому советскому милиционеру!
Чапура полирует щеткой сапог, напевая свою любимую песенку: ландыши, ландыши, светлого мая привет.
Щурит выпуклый желтый глаз, говорит:
— Быков, ты ведь свое получил. Полакомился девочкой, дай и другому. Что выкобениваешься? А все потому, что ты такой жадный.
— Ах ты гад, змей! — вскрикивает Быков, машет пистолетом. — Убью!
Чапура с усмешкой пожимает широкими плечами.
Выстрел. Чапура и не дрогнул. Знай себе ухмыляется.
Быков стреляет и стреляет. Патроны кончились. Что делать? Стал доставать из кобуры запасную обойму. Где же она?.. А все зубы у него изо рта так и посыпались. Подставил ладонь — а это, оказывается, патроны, целая пригоршня.
— Вот тебе и запасная обойма, — говорит, подходя, Чапура и бьет Быкова сапогом в пах, потом под дых.
Быков охает, приседает, хрипит с разинутым ртом.
Чапура наваливается, жмет его коленом к полу, душит матерыми лапищами, ломая горло.
В мозгу Быкова взрываются и высоко возносятся, как фейерверк, большие кроваво-веселые звезды. Все выше и выше. Дух захватывает. Праздничный салют…
Потом все тухнет.
ВТОРАЯ БУТЫЛКА
Улица Шкапина, мрак, дождь. Ветер, внезапно набрасываясь, ударяет сбоку. Хорошо что — ватник. Ничего святого у этой погоды. И фонари трясутся в мутных свинцовых ореолах. Октябрь.
Нагнув незащищенную голову, преодолеваю пространство. Только бы старуха не закрыла пивной ларек. Впереди освещения больше, трамвай лязгает. По Обводному каналу косит дождик.
Ларек уже близко. Облизываю пересохшие губы. Какой-то темный тип загородил дорогу:
— Эй, мужик, дай рубль!
— Нету. Одна мелочь.
— Ну три рубля дай. Пять дай. Десять! — уже орет обезумевшим голосом, наступая на меня, уголовный верзила.
— Да нет ничего. Честное слово. Вот только двадцать копеек на кружку пива.
— А ты, оказывается, крепкий мужик, — удовлетворяется тот. — Ну, хоть хлебнуть оставишь.
У ларька стоит суровая мужская очередь. Стоит молча, вперив взгляд в заветное окошко, где толстые, как боровы, пальцы старухи брызжут водой, омывая кружку, поворачивают кран и выращивают снежную вершину.
Впрочем, я обнаруживаю, что не только мужчины составляют общество пивного ларька. Две, которых для краткости лучше бы назвать на «б», находятся в сторонке и уже хлебают из кружек, размазывая помаду. В отличие от мужчин эти достаточно разговорчивы. Они вскрикивают и производят резкие жесты, обсуждая свои приключения. Особенно оживлена та, что выделяется весьма объемными формами и мясистой лицевой частью. Она держит кружку, изящно оттопырив похожий на сардельку мизинец. По ее плащу на живот стекает струйка пива. Кулаком другой руки она тычет в чахлую грудь подруги и закатывается хриплым хохотом.
Бледный юнец в кожаной кепке непринужденно предлагает:
— Идем со мной, что ли. Не пожалеешь.
Та пихает подругу в бок и гогочет:
— Слыхала, а?.. Да что я с тобой делать буду? У тебя еще пистолетик не вырос!
Наконец и я получаю свое облако пены. Мрачный верзила держится около меня, хоть и отвернул голову, безучастно взирая в мировое пространство.
Я ему оставляю почти половину. Он важно принимает кружку, не спеша делает пробный глоток, и потом замирает с задумчивостью дегустатора, чмокая губами.
Я уже собираюсь двигать в свою котельную, но замечаю, что накопившаяся очередь шумит и волнуется. Два бритоголовых, расправив плечи, отстраняют людскую мелочь и полновластно занимают место у окошка с пивом. При этом один из них нечаянно толкает под локоть моего нового знакомца, который как раз надумал сделать вторую пробу. Выплеснутые таким способом остатки пива, освежив его небритую физиономию, текут по щекам. Верзила утирается рукавом, произносит односложное ругательство и, резко взмахнув кружкой, бьет обидчика по зубам. Раздается хруст. Потерпевший садится на корточки и выплевывает, мыча, кровавую кашу. Друг его, горя местью, лезет в карман (не за ножом ли?) Но верзила держится решительно, приготовив свое оружие для следующего удара. И это оружие грозно. Оно не обещает ничего приятного. Торчат острые, как бритва, зубцы стекла. Люди у ларька вросли в асфальт, столбы столбами. Женский пол завизжал.
Будто из-под земли вынырнул милицейский газик и, сделав вираж, резко затормозил… Выскочили два сержанта. А верзила с устрашающей кружкой, где же он? Ветер сдул?.. Очередь тычет в меня пальцем — этот с ним был. Тот, что так и не вытащил нож из кармана, тоже — нет его. Сержанты швырнули в фургон разбитого. Двинули и меня в спину, предлагая бесплатный проезд. Я понимаю: сопротивляться бессмысленно.
Во дворе районного отделения милиции оживленно, движется туда-сюда будничная милицейская форма. Из подъезжающих фургонов выгружают нарушителей общественного порядка и прочий преступный элемент и конвоируют во внутренние помещения. А оттуда уже оформленных преступников выводят, чтобы отправить в те или иные места — отбывать наказание. Профессионально отлаженный круглосуточный конвейер по обработке противозаконных людей.
Повели и меня, вместе с другим участником происшествия, разбитым и стонущим.
В тусклом помещении с загаженным полом сержанты, усадив своих подопечных на скамьи вдоль стен, пишут протоколы, выпытывая у виновных их паспортные данные, а также перечень имущества, находящегося при них. Затем ведут и встают в очередь, опять же к окошку, за которым сидит дежурный офицер с красной повязкой и помогающий ему старшина. Но из этого окошка выдают отнюдь не пиво. И я, державшийся довольно равнодушно, начинаю трястись.
Дежурный офицер (то ли майор, то ли младший лейтенант) — знак звезды прыгает на его плечах, вводя в заблуждение своими размерами (дежурный офицер, ведающий судьбы, изрекает мой срок), и усатый конвоир-сержант, подталкивая в спину, гонит меня из помещения. Но мне не хочется: ох, как не хочется, и я пытаюсь тормозить.
Скользя безнадежным взглядом, замечаю: дюжий старшина, шкаф в мундире, сидит в сторонке, покачивая нечищенным сапогом. Его исполненная пунцовой и сытой важности личность не выражает никакого чувства по поводу заикающегося, похожего на бред повествования, которое расходует перед ним какой-то потрепанный бедолага.
Что-то озаряется, старшина мне знаком, и я кричу:
— Шмякин!
Тот поворачивается, он изумлен. Тряхнув лбом, сдвигает на брови козырек фуражки и орет во всю глотку:
— Охромеев! Ты тут чего?
Слабо улыбаюсь и развожу руками.
— Погоди.
Идет к окошку. Дежурный раздражается:
— А раньше ты где был? Я его уже оформил.
— Этого взамен возьмешь, — невозмутимо говорит Шмякин, указывая на приведенного им бродягу. — Ему один хрен. Как его ни запиши.
Обмен происходит, Шмякин выводит меня на улицу. Радуюсь: ночь, город. Дождь поливает вволю, как ему хочется.
— Спасибо, — бормочу я, — если бы не ты…
— Не траться! — орет Шмякин. — Чешем ко мне. Надо встречу спрыснуть. Я ведь не из «уличников». Я к ним забрел бомжишку сдать. Из охранников я.
— Что ж ты, тюрьму охраняешь?
— Кроме тюрьмы есть что охранять, — наставительно произносит Шмякин и поднимает палец. — Объекты особой государственной важности. Понял?
— В котельную мне надо, — вспоминаю я.
— Что, котлы взорвутся?
— Да нет, еще не пустили. Готовим.
— Ну и забудь свою котельную.
Шмякин подвел меня к дому. Шесть этажей темны. Только на первом тускло размазывается по стеклу свет. Окно в решетке. Что тут охраняют?