— В котельную мне надо, — вспоминаю я.
— Что, котлы взорвутся?
— Да нет, еще не пустили. Готовим.
— Ну и забудь свою котельную.
Шмякин подвел меня к дому. Шесть этажей темны. Только на первом тускло размазывается по стеклу свет. Окно в решетке. Что тут охраняют?
Шмякин позвонил, нас пускают в заскрежетавшую дверь. Лычки младшего сержанта, усы.
Коридор, двери, таблички с цифрами. Шмякин вводит меня в комнату:
— Ну, располагайся. Ведь как чуял. У меня тут как раз бутылек конфискованный.
Из сейфа достает водку. Голый стол, желтая лакированная скука. Со стены смотрит Дзержинский. Неизменный. Незаменимый.
Шмякин разлил в стаканы:
— Ну, поехали! — крякнул. — Закуска — извини. Хочешь, вот со вчера корка завалялась.
После третьего стакана Шмякин принялся рассказывать, как он проходил у врачей обязательную каждый год проверку своего здоровья.
— Слушай, Охромеев, хохма, — масляно заливается Шмякин. — Поначалу надо было анализы сдать. Ну, нацедил я мочи поллитровую банку. Старуха в халате говорит: «Ты что? Жеребец? Это же лошадиная доза!..» «Ничего, — отвечаю, — анализы лучше получатся». Пошел я дальше — сидит девица, кровь из пальца шлангом высасывает. Ну, улыбаюсь, тары-бары, куда, говорю, вечером закатимся? Она — тоже развеселилась. Глазищи — у! Раскрашенные во всю рожу. Как у коровы. Не прочь, в общем. И сама не заметила, как у меня чуть не канистру крови выкачала. Еле выбрался по стенке, как пьяный.
Я слушаю шмякинскую муру, крошу корку в пальцах. Шмякин продолжает:
— Вот, в кабинете хирурга, знаешь, подольше задержаться пришлось. Хирург, такая, знаешь, матрена, раздевайся, говорит. Снимай все — до носков. Что ж. Понятно. Посмотреть у меня есть на что. В кабинете сразу откуда-то взялись три медсестрички, инструменты на столах переставлять им понадобилось. Сунула голову в дверь и четвертая, как будто с вопросом. А хирург брови нахмурила и спрашивает:
— А это что же у тебя на конце-то такое, а? Нарост какой-то?
— А это, — говорю, — мы на флоте из баловства. Шарики это у меня под кожей. (Помнишь, Охромеев, пьяному мне зашили тогда, стервецы, в конец шарикоподшипник).
У хирургши и очки на затылок полезли:
— Это для чего ж у тебя такое?
Медсестры инструменты перестали передвигать, уставились на меня, слушают.
— Ну как же! Все для любви, — отвечаю. — Чтоб, значит, женщинам приятней было.
— И что? Приятно им?
— Еще бы. Катаются, как на роликах. Можно сказать, визжат от удовольствия.
Хирург аж на копытах вздыбилась:
— И тебе не стыдно?! Вот такие, как ты, и портят нашу сестру! Ну что, скажи, женщине после тебя делать?.. Разве она сможет жить с каким другим?
— А мне-то что, — говорю, — после меня хоть потоп.
Хирургша визжит:
— Это надо у тебя вырезать!
А медсестры за меня заступаться стали:
— Клавдия Ивановна, но ведь у него это совсем вросло. Вы же видите. — А сами так и стреляют глазами. — Теперь операцию делать опасно. Пусть уж так и остается.
— Ха-ха-ха, — заливается Шмякин. Его глаза-щелочки масляно смеются. Мне становится не по себе. Сейчас он похож на веселящегося спрута в милицейской фуражке.
Допили остатки. Я заскучал. Шмякин меня подбадривает:
— Охромеев, не унывай. Сейчас еще добудем. На! Переоблачайся! — и Шмякин извлекает из сейфа полный комплект милицейской формы.
Выбрались наружу, на улицу. Шмякин уверенно зашагал к какой-то известной ему цели, увлекая за собой и меня, наряженного в новенькую форму с широким, как у ворона, глянцевым козырьком.
Шмякин останавливается и поводит носом, втягивая воздух. Заворачиваем за угол дома и направляемся в скверик. Там, на утопающей в грязи скамейке, мокнут под дождем два мужика. Они так и застывают со стаканами в руке. У одного из кармана плаща торчит еще не откупоренная водочная головка.
— Давай сюда, — требует Шмякин и показывает глазами на оттопыренный карман.
— Не отдам! — вдруг истошно завопил мужик. — Менты проклятые! Ведь на последнюю копейку купил, на кровную!..
— Ну-ну. Поразговаривай у меня, — лениво замечает Шмякин, — жду одну минуту.
— Сказал — не дам, и не дам, — продолжает кричать мужик. — Делайте со мной, что хотите!
— Не дашь? — меланхолично спрашивает Шмякин и икает.
— Не дам. Хоть застрели! — взвизгнул мужик.
— Последнее твое слово?
— Ага, последнее.
— Ну, ничего, — говорит Шмякин, — последнее, так последнее. — Достает из кобуры пистолет и стреляет мужику в ухо.
Взяв из кармана распластанного трупа бутылку водки, Шмякин размашисто шагает из сквера. Я, ошеломленный, выпучив глаза, следую за ним, гремя сапогами и оставляя на асфальте бурые комья грязи.
РОДИНА-МАТЬ
— Шевелись, Охромеев! Что ты, как мертвый! — кричит в ухо старшина Жудяк.
В темных водах витрин плывет моя голова, окровавленная околышем.
Транспорт гудит, зыбь зонтов, погодка.
Узнаю: Невский, Гостиный Двор. Сворачиваем на Садовую. Идем. Крыша галереи вдруг обрывается, дождь стрекочет по плащу автоматной очередью.
Тут — вправо. Жудяк пинает дверь, приглашает. Делаю шаг, и на меня, как из обрушенной бочки — шум, гам, гогот. Небольшое помещение полно горластого милицейства. Пахнет сапогами. Красный телефон визжит на столе, как зарезанный. Из облака дыма протягивается рука в повязке, рвет трубку:
— Дежурный по батальону сержант Фролов. А, товарищ полковник!.. Да заглохните вы, оглоеды! — кричит окружающим дежурный. Опять прижимает трубку к уху, пальцы заросли рыжим волосом: — Алло, товарищ полков… будь сделано…
Я озираюсь. Повернуть обратно, назад? Поздно!
Жудяк облапывает меня медведем и ведет к дежурному сержанту, который бросил трубку и, впав в задумчивость, курит, пуская дым в левую сторону, туда, где за решеткой угрюмо пустует клетка для задержанных.
Жудяк орет, глуша все голоса:
— Фролов, ты что спишь стоя, как лошадь? Можешь зафиксировать. Это мой подопечный. Сегодня он будет при мне, в резерве.
Появляется капитан с нетвердой походкой, лицо вытянутое, скучное, тощ, как резиновая палка. Хрипло вскрикивает:
— Соколы! Выходи строиться!
— Суконцев. Зампослужбе, — уведомляет меня Жудяк.
Милиционеры один за другим ныряют в низкую дверь, пропадая в зевающей темноте. Жудяк и меня толкает кулачищем в спину: я проваливаюсь.
Темная подворотня, резкая сырость, сквозняк. Подворотня отгорожена от улицы двустворчатой железной дверью, висит замок. Голая лампочка-заморыш пытается с потолка освещать шеренгу. Стук дождя, шарканье, отрывки фраз.
Дежурный Фролов рад стараться. Выпучив глаза, горланит иерихонским петухом:
— Наряд, становись, равняйсь, смирно!..
Капитан Суконцев страдальчески морщится. Его уху достается, он машет усталой рукой:
— Вольно, вольно… Фролов, читай информацию.
Тот распахивает толстенную в черной обложке библию и, помогая себе фонариком, начинает перечислять происшествия за сутки. Мрачной чередой идут грабежи, насилия, убийства. Шеренга пытается в темноте зафиксировать информацию в своих служебных книжках. Шуршат плащи. Это святое дело милиционеров, Жудяк пихает в бок: пиши! Я пробую, держа на весу новенькую служебную книжку, чиркать на ее первом листе, но только зря терзаю страницу.
— Терпите, соколы, — икает капитан Суконцев. — Негде нам, бедным, приютиться, чтобы по-человечески… — опять икает, — инструктаж произвести. — Его вытянутое серое лицо даже и не пытается прятать равнодушие к совершаемой церемонии. До нас доносится с его стороны приятно контрастирующий с обстановкой аромат коньяка.
— Это его дежурный запах, — косит ухмылку Жудяк.
Суконцев продолжает бороться с икотой:
— Вы уж того… Вам пятьдесят рублей прибавили. Должны быть теперь счастливы, — как говорится, до задницы. А вы, знай, дрыхнете на своих постах, как медведи. Вот Быков на Кировском мосту: фуражку под голову, и храпит так, что мост трясется со всем проезжающим транспортом. Вот, — говорит Суконцев, приложив ладонь к уху и прислушиваясь, — так и есть — храпит!
Шеренга заливается, громче всех лучистоглазый Фролов.
Суконцев обращается к нему:
— Я, Фролов, никогда не пойму, отчего ты такой веселый после ночного дежурства: радуешься, что смена, или стакан уже успел на грудь принять?
Фролов скалит зубы:
— Как же, стакан!
Суконцев замечает меня, тычет пальцем:
— Вот, прошу любить и жаловать, в наши ряды влился новый сотрудник… Как тебя величать-то?
— Охромеев, — негромко произношу я свою фамилию.
— Так вот, Охромеев. Наставником молодому кадру назначается всеми нами уважаемый командир отделения старшина Жудяк.
Жудяк приосанивается. Он доволен.
Суконцев продолжает:
— Эх вы, соколы мои красноперые. Никто ж от вас особенно и не требует, чтобы вы ловили на улицах бандитов и подбирали пьяных. Разве уж никак нельзя обойти, тогда, конечно… У нас другой профиль работы. Наша задача — обеспечить охрану государственных объектов особой важности… Теперь напомним тему развода. Сегодня тема развода: вежливое обращение с гражданами. Короче говоря, в двух словах: если вы хотите взять за шкирку какого-нибудь нарушившего порядок гражданина, то сотрудник милиции прежде всего обязан приложить руку к козырьку и представиться: сержант Сидоров. Затем доходчиво и убедительно, без оскорбительных слов и жестов, не унижая человеческого достоинства гражданина, объяснить ему смысл его правонарушения, а тогда уж, без лишних слов, брать за жабры и тащить в отделение.
