Комендант Альберто Рамос де Кастроверде, небогатый и не слишком знатный галисийский идальго, назначенный в конце долгой военной карьеры на пост командира гарнизона Гронингена, знал, что следующим постом, на который он может рассчитывать, будет отставка и жалкая ветеранская пенсия. С одной стороны, дон Альберто ненавидел вечную сырость Гронингена и Фрисландии, низкое серое небо и пронизывающий ветер со стороны Северного моря, с другой — не мог не уважать суровых местных жителей, мастеровитых гронингенцев и долговязых фризов, которые, защитив плотинами и дамбами свои поля, умудрялись выращивать на них репу, лук, морковь, ячмень, овес и рожь. За годы, проведенные на службе в Испанских Нижних Землях, галисиец понемногу стал забывать свою собственную родину, каменистую деревню под Луго, в которой хозяином был теперь его племянник, унаследовавший земли де Кастроверде после смерти старшего брата. Возможно, он выделил бы дяде, которого едва помнил, домик для проживания остатка века, а, возможно, и нет.
По большому счету, Альберто Рамосу некуда было возвращаться, и он со страхом думал об отставке, стараясь скрывать от подчиненных боль, которую доставляли ему ревматизм и начинающийся артрит. Инквизитор, сидящий через стол от него, в канцелярии цитадели, не понравился Альберто Рамосу, потому что начал разговор не с учтивых обращений, принятых между дворянами. Впрочем, чего еще было ожидать от немчуры, да еще и служащего такому могущественному ведомству, как Святой Официум.
— Мой опыт успел отучить меня от слепого доверия военным, — говорил инквизитор. Его угрюмое лицо не выражало ничего, кроме презрительной скуки. — Как правило, все они заинтересованы в том, чтобы изображать покой и благополучие во вверенных им для опеки городах и провинциях. Вы удивились бы, узнав, сколько раз мы обнаруживали заговоры малефиков, случаи колдовства и расцвет ересей там, где наши доблестные военные и светские власти ни о чем даже не догадывались.
Даже слово «доблестные» в устах инквизитора звучала, как насмешка. Если мимика его и могла меняться, то пока он это скрывал.
— Вот именно поэтому я и счел своим долгом известить его преосвященство епископа Утрехта об этой диковине, — Альберто Рамос постарался доброжелательно улыбнуться, что было не так уж просто для непривычного к притворству старого офицера с лицом, украшенным двумя довольно заметными шрамами от ударов шпаг. Шрамов же на теле имперский офицер никогда и не пытался сосчитать.
— Вы поступили правильно, дон Альберто, — кивнул инквизитор. — По правде говоря, мы с братом Бертрамом изрядно проголодались в дороге. Не найдется ли у вас кувшина местного пива и чего-нибудь наподобие ветчины и хлеба?
— Конечно, святой отец, — Альберто Рамос встал из-за рабочего стола, — на кухне уже все готово, и я бы уже давно велел накрыть в трапезной обед… только хотел вас спросить — может, вначале изволите осмотреть тварь… я имею в виду, перед едой… потому как уж больно смердит…
— Мне самому следовало об этом подумать, — наконец, инквизитор выдавил некое подобие улыбки, что, впрочем, не сделало мягче его суровое узкогубое лицо с высокими скулами и вздернутым носом. — Не будем терять времени, дон Альберто, только, будьте любезны, распорядитесь позвать моего компаньона.
Вонь, как от смеси протухшего животного жира и разложившейся рыбы, начиналась уже от самого входа в подвал. Приходилось только сочувствовать заключенным и стражникам, которым приходилось заходить в смрадное помещение, хотя последние могли хотя бы выйти на свежий воздух и нести караул при входе, а не внутри.
— Вам не обязательно идти с нами, — сказал Кунц, обращаясь к хозяину цитадели. Потом повернулся к своему компаньону — священнику в монашеской рясе и сером плаще из добротного сукна. — Тебе, отец Бертрам, заходить внутрь тоже не обязательно, однако я не уговаривать тебя остаться, зная твое беспримерное любопытство.
Альберто Рамос вдруг понял, что видит общение двух по-настоящему близких людей: в лице инквизитора на мгновение мелькнула теплота и человечность.
— Не будем терять времени, сын мой, — с наигранной важностью сказал Бертрам и направился к лестнице, ведущей вниз. Инквизитор и комендант последовали за ним. Стражники, видя приближение инквизиторов и начальника, предусмотрительно подготовили факелы, так что внизу, в камере, где лежала тварь, было достаточно светло.
Туша, более всего напоминавшая морского тюленя, заканчивалась вполне человеческой лысой головой, а передние ласты напоминали короткие руки. Задние оставались, как и хвост, совершенно звериными. Передав свой факел стражнику, Инквизитор извлек из кармана своего плаща кожаный футляр, в котором сверкали наточенные инструменты. Лицо Альберто Рамоса никак не выразило его чувств, когда он подумал, что эти ножи, щипцы и захваты наверняка знакомы и с живой человеческой плотью.
— Никогда не видел подобного, — сказал Кунц, ловко рассекая кожу на голове твари, обнажая при этом череп. — Волосяной покров имеется, — инквизитор поднял глаза к Бертраму, держащему футляр. — Только очень короткий и плотный, приспособленный, по всей вероятности, для плавания. Пилу!
Бертрам достал из футляра пилку размером немногим длиннее ладони, передал ее инквизитору. Точными аккуратными движениями Кунц вскрыл коробку черепа и стал внимательно исследовать ее содержимое.
— Безусловно, разумен, — кивнул, наконец, инквизитор. — Развитые лобные доли говорят о возможности высшей умственной деятельности. Расскажите, как удалось его добыть.
— Он был простым рыбаком, промышлял на берегу залива Долларт, это в двух лье отсюда, — сказал комендант, прикрывая рот и нос рукавом. — Бездетный вдовец, жил в прибрежной деревушке Делфзейл, продавал улов прямо на причале. Одному ему на жизнь хватало с лихвой. Ни друзей, ни близкой родни у него не было, правда, посещал проповеди этих еретиков, меннонитов…
— Какие превосходные новости! — воскликнул Кунц Гакке, услыхав о ереси. — Стало быть, последователи проклятого Менно Симонса у вас еще не перевелись?
— Это ведь не благословенная Испания, — пожал плечами комендант Гронингена, — на Севере повсюду процветает реформатская ересь, и Фрисландия не является исключением.
— Я вижу пулевое отверстие, — инквизитор попытался перевернуть разлагающуюся тушу, это с первого раза ему не удалось, и Альберто Рамос жестом приказал стражникам помочь. Двое из четверых вошедших в зловонную камеру передали факелы товарищам и наклонились над трупом. Это были закаленные и привычные ко всему тюремщики, но один, тем не менее, издал горлом непристойный звук, отскочил к углу камеры и скорчился в рвотном позыве. Вдвоем с оставшимся стражником Кунцу все-таки удалось удобно расположить тушу. Отец Бертрам подал ему инструменты, которыми тот быстро и ловко располосовал место, куда вошла пуля.
— Сердце оборотня, — похоже, один Кунц не испытывал омерзения, когда зловоние стало еще сильнее, — большое, раза в полтора больше человеческого, запоминаешь, брат Бертрам?
Священник что-то пробормотал, закрывая нос батистовым платочком.
— А вот и пуля, выпущенная из аркебузы, — перепачканные слизью пальцы в перчатке ухватили сплющенный свинцовый комочек, — наткнулась на лопатку, поэтому выходного отверстия нет, — Гакке поднялся на ноги и распрямился, оказавшись выше всех в камере. — Благодарю за помощь, дон Альберто. Вопреки легендам об их живучести, все мы теперь убедились, что оборотень убит одним-единственным выстрелом.
— Аркебузир, проявивший бдительность и проследивший за подозрительным рыбаком, уже награжден, — сказал комендант. — Какие будут распоряжения касательно похорон… этого?
— Никаких, дон Альберто, — сказал Кунц Гакке.
— Просто бросьте его в канал ночью, — добавил отец Бертрам, устремляясь к выходу. — Поскольку брюшная шкура у него рассечена…
— Он не всплывет, — закончил Кунц, жестом приглашая коменданта выйти перед ним, и синьор де Кастроверде не заставил упрашивать себя дважды.
После зловонного подвала оба слуги Святого Официума и комендант с начальником тюремной стражи поднялись на бастион крепостной стены. Отсюда открывалась плоская зеленая равнина, сливающаяся в отдалении с морем. На лугах за низкими оградами паслись там и сям коровы, овцы и козы, были видны и поля, на которых возились маленькие фигурки крестьян. Свежий ветер нес запах моря, и четверо мужчин жадно вдыхали его, пока молчание не нарушил отец Бертрам:
— Благословенная Господом земля, — сказал он и прочел коротенькую «Ave».
— Воистину вы правы, святой отец, — кивнул Альберто Рамос, когда отзвучал завершающий «Amen».
— А не по этим ли самым полям описываемое в летописях наводнение дня святой Люсии наступало на эти земли? — спросил отец Бертрам.
