Среди этих наездников внимание всех привлекали особенно два лица, которым суждено было сыграть видную роль в предстоящем походе. Это были сам Аслан-хан кюринский, дородный человек лет сорока пяти, и брат его Гассан-ага, необыкновенно красивый, еще молодой человек, считавшийся одним из храбрейших наездников Кавказа. Пламенный, гордый характер, заносчивость и жажда битв составляли отличительные черты Гассана. Он был такого высокого мнения о себе, что однажды, рассказывая про свои боевые подвиги, в восторженной заносчивости воскликнул, обращаясь к Мадатову: “Если бы Аллах сказал мне, что есть в мире человек храбрее меня, я бы убил себя от стыда!”
Мадатов принял обоих братьев с почетом, так как они много раз оказывали важные услуги правительству. В русских войсках они пользовались также доброй памятью, особенно после кровавого башлынского боя, где в самые трудные минуты братья не довольствовались действиями вместе со своей конницей, а участвовали также во всех атаках с русской пехотой. Гассан-аге тогда же пожалован был чин майора, а Аслан-хану – золотая сабля, богато украшенная алмазами, по образцу турецких.
Неукротимый, заносчивый характер Гассана едва не наделал, однако же, хлопот Мадатову почти накануне выступления отряда в поход. Мадатов назначил Аслан-хана командующим всей татарской конницей. Гассан обиделся, так как считал одного себя достойным такого почетного назначения. В бешенстве бросился он в палатку брата и, осыпая его оскорбительной бранью, вызвал на поединок. Все усилия присутствовавших при этом русских офицеров удержать Гассана были напрасны. По счастью, брат его, человек уже более цивилизованный, отказался от поединка. Тогда Гассан разорвал одежду и обнажил свою грудь, крича Аслан-хану: “Трус! Трус! Достанет ли у тебя по крайней мере смелости заколоть меня?” Глаза Аслан-хана загорелись недобрым блеском; дело могло окончиться кровью. Дали знать Мадатову. Князь прибыл немедленно, но и он успокоил Гассана только тем, что назначил его командовать авангардом мусульманской конницы. “Нужно было видеть,– говорит очевидец,– каким огнем загорелись черные глаза кюринского наездника, какая радость отразилась на смуглом и суровом его лице”. “Теперь,– сказал он брату,– я докажу тебе, кто я!” – и, бросив на него взгляд, полный презрения, гордо вышел из палатки”.
Утром пятого июня получены были известия о большом скопище горцев в Хозреке; подошли и обозы, которых дожидался князь Мадатов, а потому медлить было нечего, и отряд на следующий же день выступил из Кубы к Чирагу. На пути, у деревни Зиахуры, предстояла переправа через Самур, находившийся в то время в полном разливе. Русло Самура чрезвычайно наклонно, и потому широкая река, усиленная таянием горных снегов, летела грозным непрерывным водопадом, унося не только вековые деревья, сорванные с берегов, но даже огромные камни и обломки скал, подмытые и отторгнутые волнами от окрестных гор. Опасная переправа продолжалась пять часов, а к вечеру войска уже вступили в Кюринское ханство и стали лагерем на горе Кабир, в очаровательном месте, откуда ясно видны Дербент и берег Каспийского моря. Князь Мадатов собрал начальников разных ополчений и, сидя под тенью развесистого каштанового дерева, беседовал с ними о предстоящей экспедиции. Еще ни разу в прежние походы русское войско не проникало до Хозрека. Дороги к нему были неизвестны, а о самом Хозреке даже в татарском ополчении некоторые знали только как о позиции крепкой, почти неприступной.
Десятого июня, поутру, весь русский лагерь передвинулся к Чирагу. Небольшое укрепление это, недавно выдержавшее сильное нападение горцев, стояло на самой границе казикумыкских владений. Ночью русский авангард вступил на неприятельскую землю и стал верстах в двадцати шести от Хозрека. Это было поле предстоящей битвы, а Мадатов не имел никаких данных, по которым мог бы составить план для своих действий. О карте не могло быть и речи, и даже, как нарочно, никто из татар, находившихся в русском лагере, не бывал в Хозреке, так что сведения ограничивались сбивчивыми и легендарными показаниями местных жителей.
Лазутчики, то и дело являвшиеся к Мадатову, сообщали, что Сурхай собрал у Хозрека поголовное казикумыкское ополчение и что с вольными лезгинскими обществами, пришедшими к нему на помощь, силы его простирались свыше двадцати тысяч человек. На этот раз слухи не были преувеличены вестовщиками. Мадатов знал то же самое из других, более верных источников. Несмотря на это, он решил атаковать неприятеля.
Двенадцатого июня, в густом предрассветном тумане, отряд приближался к Хозреку. Дорога шла по ущелью, левый берег которого, постепенно понижаясь, становился все отложе и отложе, тогда как правый, напротив, вздымался обрывистой громадной стеною до самого Хозрека.
Было шесть часов утра. Сырой туман, облегавший местность, внезапно рассеялся, и русские ясно увидели на правых горах сильную неприятельскую конницу с развевающимися разноцветными значками. По-видимому, это была оконечность левого крыла неприятеля. До Хозрека оставалось еще семь верст, а дорога отряда пролегала как раз у подошвы той горы, где стоял неприятель и откуда он мог безнаказанно поражать русских метким ружейным огнем. Тогда Мадатов, подозвав к себе Гассан-агу, приказал ему с авангардной конницей двинуться вправо, на горы, сбить неприятеля с высот и открыть дорогу. Ван-Гален, как единственный кавалерист из русских офицеров (он числился в Нижегородском драгунском полку), находившихся при князе Мадатове, должен был присоединиться к Гассан-Аге, чтобы принять деятельное участие в этом смелом и опасном движении. Храбрый штабс-капитан Якубович с частью татарской конницы также получил приказание участвовать в атаке.
Неприятель, стоявший на высоте, встретил несшуюся на него конницу громким криком и ружейными выстрелами. Два раза врывалась она в ряды врагов и два раза, опрокинутая, обращалась в бегство. “При этом,– рассказывает Ван-Гален,– я был невольным свидетелем нескольких сцен, обрисовывающих свирепую ярость, до которой доходили азиатские бойцы, и эти сцены были тем чаще, что в этой гористой местности не было никакого единства действий, и все зависело от личной храбрости. Я видел одного кюринского всадника, который боролся с лезгином в предсмертной агонии; они рвали друг друга зубами и, наконец, обнявшись, покатились в скалистую пропасть, увлекая за собою и своих лошадей, которых держали в поводу. Я видел другого лезгина, который, поручив свою лошадь товарищу, сползал вниз по страшной крутизне под нашими выстрелами только для того, чтобы отрезать голову неприятеля, сто раз рискуя при этом своею собственной головою”...
Гассан-ага, отбитый два раза, не терял, однако же, ни мужества, ни энергии; он в третий раз понесся в атаку, и конница его с налета врезалась в ряды неприятеля. Бой пошел одиночный. Противник защищал, однако, каждую пядь земли с отчаянной храбростью, и только тогда, когда боевая линия его была окончательно прорвана и смята, он обратился в бегство и был преследуем до самых окопов.
Во время этой бешеной погони Гассан-ага, скакавший впереди всех, вдруг пошатнулся в седле и грянулся оземь. Пуля поразила его в самое сердце. Он жил мгновение, но последним словом, брошенным им к окружающим, была просьба отомстить за его смерть. Потеря начальника парализовала татарскую конницу в критическую минуту, когда нужна была вся энергия, чтобы довершить победу. Благодаря обычаю азиатов оплакивать убитого вождя тут же, на месте боя, казикумыкцы успели собрать свои силы и, в свою очередь, окружили конный авангард со всех сторон. Часть кубинской милиции обратилась в бегство. По счастью, князь Мадатов, следивший издали за ходом дела, вовремя заметил смятение, произведенное смертью Гассан-аги, и сам прискакал на место боя. Вслед за ним прибыли сюда же три апшеронские роты, с майором Мартиненко. Ободренные присутствием князя, не желая перенести позор в глазах любимого начальника, татары с новым рвением устремились на неприятеля и на этот раз окончательно сбили его с позиции. Лезгинская конница рассыпалась по окрестным горам. В это самое время удачный выстрел из орудия взорвал в самом селении неприятельские пороховые ящики, и смятение быстро охватило ряды и казикумыкской пехоты. Мартиненко, воспользовавшись этой минутой, бросился в штыки и взял передовые окопы. Таким образом русские утвердились на высотах и могли угрожать левому крылу неприятельского расположения.
С гор,– рассказывает Ван-Гален,– перед нами открылась вся линия неприятельских завалов и весь лагерь Сурхая казикумыкского. Его пестрая ставка была украшена знаменами, кругом были палатки его приближенных, также покрытые шелковыми разноцветными материями. Тут же стояло множество оседланных лошадей и несколько отрядов пехоты, составлявших неприятельский резерв. Все это представляло чрезвычайно оживленное зрелище, указывая вместе с тем на ресурсы неприятеля и способы его защиты, что имело большое значение в данный момент”.
