взыскует математики с человеческим лицом 21 в согласии с общей тенденцией
гуманитаризации знаний, на челе античной математики, выходит, с давних (еще языческих) пор отобразился лик Божий.
4. Возвращение наглядности
Итак, в античных взглядах на число, как это теперь явственно прочитывается во многом благодаря усилиям Лосева, содержатся предвосхищения многих значительных достижений или тенденций современной науки и, шире, культуры. Потенциальную мощь этого источника духовности понимали и понимают еще немногие, и среди них – Освальд Шпенглер, например. Недаром в главе-зачине его книги «Закат Европы», знаменательно названной «О смысле чисел», диагноз состоянию современной европейской цивилизации ставится, исходя именно из самочувствия современной математики, из понимания мира чисел. И назван основной симптом болезни современности – «опьянение абстрактными формами» – с тем чтобы подчеркнуть отличие от здорового доверия зрению и осязанию у античных математиков, так не хватающего ныне.
Обращение к интуициям античности, в том числе к античной числовой интуиции, может оказаться если не спасительным, то по крайней мере обнадеживающим для современного жизнечувствия. Так после малополезных ухищрений с дорогими антибиотиками вдруг поможет, бывает, настойка из травы, произрастающей возле дома или в придорожной канаве. Для античной математики характерно как раз – наивное ли только? – свойство простоты и пластической наглядности. (Примером античной конкретности мы и закончим.) Предельно ясным воплощением этого свойства могут служить «числа» Еврита, о них упоминает Аристотель и напоминает Лосев в своей «Критике» (163). Сохранилось предание, что упомянутый пифагореец задавался вопросом, какое число исконно присуще какой вещи, и устанавливал «однозначное» соответствие (чем-то странно похоже на метод Кантора по установлению эквивалентности множеств) путем раскладывания камешков по контуру изображения интересующей его вещи, а камешки эти сосчитывались. Теплая оглаженная и нагретая солнцем Эллады материя на ладони Еврита – вот античная феноменология, феноменология «бесконечно более отчетливая» и менее грубая, чем абстракция Аристотеля, – мы снова обратились к тексту «Критики» (86). Конечно, у современной математики нельзя отнять все те достижения «чистой» мысли, что в обычном смысле не представимы наглядно, что созерцаемы только «умственными» очами. Но где-то в самых первородных основаниях ее гнездится, к счастью, неистребимая потребность положить свое творение на ладонь, и тогда… тогда даже сам Хаос может предстать в законченном и вполне обозримом виде, как это случилось, например, после недавней «визуализации» геометрии дробных (верх абстракции!) размерностей – геометрии так называемых фракталов, специально придуманных для характеристики изломанного, иррегулярного мира нестационарных явлений. Диковинным изображением фрактального объекта на экране дисплея современного компьютера возвращаются к нам камешки Еврита. Так сопрягаются новоевропейская отвлеченность и античная наглядность.
3.2. Кантор plus Лосев
(о неединственности натурального ряда чисел)
Известный факт, что число (в широком смысле) занимало фундаментальное место в мировоззрении А.Ф. Лосева, вполне объясняет тот стойкий интерес, с которым он относился к творчеству Георга Кантора, создателя математической теории множеств и реформатора оснований самой математики. Искреннее восхищение достижениями последнего мы можем найти в самых поздних высказываниях Лосева, в пору, когда сам он уже оставил активную деятельность на поприще методологии математики во исполнение долга перед историей античной философии, в пору, когда сама теория множеств предстает классически ясным антиком среди величайших достижений мысли. По-иному отмечены первые десятилетия нашего века, когда Лосев только еще подступал к диалектическому пониманию «очисленности» бытия, а русская культурная общественность начинала осваивать новомодные идеи из области точных наук, и в первую очередь из теории относительности А. Эйнштейна и теории упомянутого немецкого математика 1. Революция 1917 года перечеркнула затем многие начинания, но она же прихотливым образом пощадила это интеллектуальное поветрие и даже особым образом совместила его с новой социальной базой. Наверное, потому среди первых (около 1921 года) литературных опытов Андрея Платонова мы находим «популярные» разъяснения о пролетарской сути движения со скоростью света и энергичное обещание скоро («в один из близких дней») поведать столь же актуальную оценку… да, именно учения Кантора 2. Несколько лет спустя и вдалеке от воронежского паровозного депо, а именно в Москве и усилиями 30-летнего Алексея Лосева готовился коллективный сборник философских исследований «на темы математические, астрономические и механические». Здесь планировалась публикация, среди прочего, статьи Валериана Муравьева «об ипостасийном построении учения о множествах» и работы самого составителя о математических учениях Плотина и Ямвлиха 3. Увы, «философский пароход» 1922 года уже отошел тогда от берегов России, затея «свободного от социологии» обсуждения проблем числа была обречена на провал, а потенциальных авторов сборника дожидалась «трудовая перековка» в сталинской лагерной кузнице. Сейчас остается лишь печалиться по этой невоплотившейся мечте соединения под одной обложкой теорий числа, отделенных временным зиянием в две, без малого, тысячи лет. Можно и порадоваться, что жизнь не всегда обделяла Лосева единомышленниками. К упомянутому В.Н. Муравьеву – ему грезилось торжество «всеобщей производительной математики», с каковым «законы множества станут, вообще, законами природы» 4, – следует обязательно добавить имя П.А. Флоренского. Он также планировался участником в предприятии 1924 года. С канторовской теорией множеств, с ее судьбой на отечественной почве П.А. Флоренский связан уже тем, что ему принадлежало первое на русском языке изложение новых математических идей для широкой публики (имеется в виду статья «О символах бесконечности» в журнале «Новый путь» за 1904 год). И для него, как и для двух других интерпретаторов, был характерен высокий, если не пифагорейский, то уж точно – платонический градус интеллектуальной напряженности взгляда на теорию множеств.
Да, именно таким будет суммарный вывод, если его делать по совокупности многочисленных упоминаний Кантора и его научных результатов в работах «раннего» Лосева: в теории множеств приветствуется прочтение числа глазами Платона. Утверждение это верно уже по букве, ибо для своего учения о трансфинитах Кантор применял как синоним обозначение «теория идеальных чисел» и напрямую определял «множество» как «нечто, родственное платоновскому ειδος и ιδεα». Верно оно и по духу, коли математические достижения Кантора оказываются глубже его историко-философских сопоставлений. Так, совершенно ошибочно ставя на одну доску (по взглядам на число) Платона и Аристотеля, сам он противопоставлял число, отнесенное, «согласно его истинному происхождению», к множеству как единосвязному целому, с числом как простым знаком «для единичных вещей, отсчитываемых при субъективном процессе счета» 5, и в противопоставлении этом явно отвергал аристотелевскую теорию абстракции в пользу «ипостасийности» (по Платону) числа. Другой пример: не ведая о глубочайше проработанной символико-числовой диалектике у античных неоплатоников, Кантор своими набросками теории «порядковых типов», похоже, дал некий формальный аналог для мифологических иерархий («чинов») актуально бесконечных богов-чисел в смысле Прокла. Разумеется, такое
