навести там порядка, конклав затянется на целый год. Нам известно, что даже в более трудных и щекотливых обстоятельствах мессир Ногаре показал, на что он способен. Мы должны быть непреклонны и тверды.
Воцарилось молчание, затем Филипп Красивый повернулся к Ногаре, который был бледен как мертвец и хрипло и натужно дышал.
– Ваше мнение, Ногаре?
– Да, государь, – с трудом выдавил из себя хранитель печати.
Дрожащей рукой он провел по лбу.
– Прошу меня извинить. Но эта ужасная жара…
– Здесь вовсе не жарко, – заметил Юг де Бувилль.
Сделав над собой огромное усилие, Ногаре сказал каким-то чужим голосом:
– Интересы государства и христианской веры велят нам действовать именно так.
Он замолчал, и присутствующие так и не поняли, почему хранитель печати столь немногословен сегодня.
– Ваше мнение, Мариньи?
– Предлагаю перевезти в Кагор останки усопшего Климента Пятого под тем предлогом, что такова была его последняя воля, – это даст понять конклаву, что следует поторопиться. Поручить эту благочестивую миссию можно племяннику покойного папы Бертрану де Го. А мессир Ногаре в свою очередь отправится туда с необходимыми полномочиями и в сопровождении стражи, как и положено. Многочисленная и притом хорошо вооруженная стража обеспечит выполнение нашей воли.
Карл Валуа сердито отвернулся от говорившего: он отнюдь не одобрял применения силы.
– А как же будет с моим разводом? – осведомился Людовик Наваррский.
– Помолчите, Людовик, – оборвал его король. – Из-за вашего развода мы и хлопочем.
– Хорошо, государь, – сказал вдруг Ногаре, не понимая, что говорит.
Голос его прозвучал хрипло и еле слышно. Он чувствовал, что в голове у него мутится, а вещи принимают несвойственные им размеры и форму. Своды залы вдруг показались ему непомерно высокими, как в Сент-Шапель. А затем они внезапно надвинулись, нависли над ним, как потолок погреба, где он обычно допрашивал подсудимых.
– Что же это такое? – спросил он, пытаясь расстегнуть свою одежду.
И неожиданно для всех присутствующих его вдруг свела судорога, колени подвело к животу, голова бессильно повисла, руки судорожно сжались на груди. Король поднялся с места, и все последовали его примеру… Ногаре испустил сиплый крик, упал на землю, и его вырвало.
Юг де Бувилль, первый королевский камергер, отвез хранителя печати домой, куда срочно были вызваны лекари.
Долго совещались ученые мужи, прежде чем доложить королю о результатах консилиума. Ни одно слово из их сообщения не проскользнуло за пределы королевских покоев. Однако ж назавтра во дворце и по всему Парижу заговорили о непонятном недуге, поразившем хранителя печати. Отравление? Уверяли, что лекари применили самые действенные противоядия. Государственные дела в этот день так и остались нерешенными.
Когда графиня Маго выслушала радостную весть из уст Беатрисы, она коротко бросила: «Поплатился все-таки» – и преспокойно села обедать.
И впрямь Ногаре платил за все. В течение долгих часов он не узнавал никого из окружающих. Он лежал на боку среди сбитых простынь и, судорожно вздрагивая всем телом, харкал кровью.
Сначала он пытался было сползти на край постели и нагнуться над тазом. Но скоро силы ему изменили, и струйка крови беспрепятственно стекала изо рта на сложенную вчетверо простыню, которую время от времени менял слуга.
В опочивальню хранителя печати набилось множество народу: бесконечной вереницей сменяли друг друга королевские гонцы, присланные справиться о здоровье Ногаре, толпились слуги, мажордомы, писцы, а в углу сбились в кучку родственники мессира Гийома, привлеченные запахом скорой добычи, – они громко перешептывались с фальшиво сокрушенным видом и по-хозяйски ощупывали мебель.
А для самого Ногаре они были призраками – все эти люди, которых он уже не узнавал, расплывались, как тени, что-то говорили, что-то делали, наполняя комнату отдаленным жужжанием голосов, и во всем этом уже не было ни смысла, ни цели. Зато другие существа, которых видел один он, обступили его стеной.
Ибо в тот час, когда сошла к нему неотвратимо страшная предсмертная тоска, в первый раз он подумал о смерти других и ощутил свое кровное родство с теми, кого преследовал, гнал, мучил, посылал на казнь. Тех, что умерли на допросах, тех, что умерли в темницах, тех, что умерли на плахе, тех, что умерли на дыбе. Строй мертвецов вдруг породило его галлюцинирующее сознание, и они подступали все ближе, почти касались его.
– Прочь! Прочь! – завопил он голосом, в котором слышался ужас.
Лекари бросились к больному. Ногаре корчился на своем ложе, он отбивался от обступивших его теней, глаза закатились, взор помутился. Запах собственной крови, которой он истекал, казался ему запахом крови его жертв, крови, которую он пролил.
Он приподнялся, но тут же упал навзничь на подушки. Присутствующие столпились вокруг постели и молча смотрели, как один из могущественнейших правителей государства погружается в вечный мрак.
Слабеющими руками старался он отвести от себя раскаленные железные брусья, которыми по его приказу и на его глазах жгли обнаженную грудь сотен пытаемых. Ноги его сводила мучительная судорога, и он кричал:
– Клещи! Уберите их, пощадите!
Точно так же кричали братья д’Онэ в подземелье замка Понтуаз…
Кошмар, навалившийся на Ногаре, который он пытался сбросить с себя, был его собственной жизнью, той жизнью, что безжалостно раздавила столько жизней.
– Я ничего не делал для себя! Я служил королю, одному только королю!
Этот законник перед последним судилищем, на ложе смерти, все еще старался обелить себя по всей форме.
К одиннадцати часам вечера опочивальня опустела. У одра Ногаре остались только лекарь, цирюльник и старый слуга. Королевские гонцы, закутавшись в плащи, мирно спали, прикорнув на полу прихожей. Родня удалилась не без сожаления. Какой-то родич незаметно сунул слуге тяжелый кошель.
– Смотри предупреди, когда все кончится.
Бувилль, явившийся за новостями, расспрашивал сидевшего у постели лекаря.
– Все средства испробованы, – сказал тот вполголоса. – Рвота, правда, почти утихла, но бред не прекращается. Нам остается лишь ждать, когда его призовет к себе Господь Бог. Разве что чудо…
Один только Ногаре, хрипевший на подушках, один только он знал, что там, во мраке, его ждут тамплиеры.
Они проходили перед ним, кто в полном рыцарском облачении, кто с трудом волоча перебитые на допросах ноги; они шли и шли по пустынной дороге, окруженной бездонными пропастями и освещенной пламенем костров.
– Эймон де Барбонн… Жан де Фюрн… Пьер Сюффе… Брентеньяк… Гийом Бочелли… Понсар де Жизи…
Тени ли бросали на ходу свои имена, или их выговаривали уста умирающего, который уже не понимал собственных слов?
– Сын катаров![7] – раздался вдруг голос, покрывший все остальные.
И из самой густой тьмы возникла крупная фигура папы Бонифация VIII, заполнив то необъятное пространство, которым стал сам Ногаре, вмещавший в себя горы
