Когда мы проснулись, — картина была все та же. Я увидел окутывающие автомобиль серые клубы тумана. Было шесть часов вечера. Я разбудил Фелисьена, с которым у нас общий спальный мешок.
Мы спешим к машине. Чувствуется, что мороз усиливается. Вчера морозило чуть-чуть. Снежное болото замерзло, и мы можем двигаться дальше; нам необходимо использовать подходящий момент, чтобы выбраться из этих коварных мест.
Эква осмотрел поверхность ледяного поля. Отважный эскимос пустился на лыжах в глубь тумана, и руководствуясь нашими сигналами, возвратился назад с благоприятными вестями.
Почти все эскимосы обладают удивительным инстинктом, позволяющим им ориентироваться, и быстрота, с какой они ориентируются на широких однообразных снеговых полях или на морских льдах, поразительна. С трудом удалось мне выяснить и понять, что руководствуются они при этом едва заметными признаками: окраской снега и льда, видом трещин, расположением незначительных наносов, контурами однообразного горизонта, или разницей в зернистости снега, — признаками, которых я, не имея опыта, никогда не замечал.
Мы теперь ползем вперед; «ползти» — это самое точное определение. Двигаемся ощупью в тумане, между тем мы должны пройти как можно скорее область «мокрых мест», в которой мы при ближайшей оттепели можем безнадежно завязнуть.
А все-таки лучше было бы выждать, пока не исчезнут туманы. Каждые десять шагов нам приходится прибегать к помощи компаса, иначе грозит опасность двигаться по кругу. Пневматический рожок автомобиля без устали издает жалобные звуки. Мы идем группой за санями. Эква идет впереди. Проходит полчаса; еще полчаса.
Тут из неясных побуждений я разбегаюсь на лыжах, догоняю Экву и молча иду рядом с ним. Мы вдвоем образуем авангард, руководящийся звуками гудка, да ритмичным шумом мотора.
Я начинаю разговор. Эскимос отвечает мне односложно. Его что-то беспокоит, глаза насторожены. Я вижу, как Эква начинает палкой ощупывать снег. На его обращенном ко мне маслянистом блестящем лице выражение бесконечного ужаса. Он обертывается назад и кричит:
— Стой там! Остановить! Оста-а-новить!
Выхватывает свисток и дает условный сигнал. Но непосредственно за этим хватает меня за рукав и тащит вперед. С внезапным страхом, против воли, я повинуюсь ему. Мы пробегаем десять, двадцать шагов, пока эскимос не останавливается с глубоким вздохом.
Тут случилось нечто ужасное. Голос гудка оборвался, как обрезанный. Я услышал глухой треск и шум больших предметов, падающих куда-то в пучину, все глубже и глубже, как будто бы под нами, и вдруг… стало страшно тихо. Нигде ни движения. И покров тумана одинаково спокойно лежит на ледяном поле.
Эква стоит около меня, как окаменелый. Я ясно вижу, как он побледнел. Кровь отлила от его бронзового лица. Предчувствие страшного несчастья коснулось меня своим холодным крылом.
— Что слу-чи-лось? — прошептал я.
Эква при этом вопросе пробуждается от окаменения. Не говоря ни слова, он хватает меня за руку и осторожно возвращается по своим следам назад. Два, три, четыре шага.
Вдруг я инстинктивно останавливаюсь. У меня появляется ощущение пустоты впереди. Эква ложится на живот и погружает палку в туман перед собой. Я делаю то же самое. Дыхание у меня перехватывает: перед нами — пропасть, заполненная туманом…
XIII
Огромная трещина, кто может сказать, как она глубока?..
Когда я прислушиваюсь, мне кажется, что я слышу глубоко внизу едва заметный отдаленный шум. Вода?.. Звук такой, какой слышится из больших морских раковин.
Скорее всего это обман слуха. Если бы знать, насколько широка пропасть, которая так неожиданно отделила нас от друзей. Или, может быть… Не хочется допускать мысль… На материковом льду снежные бури создают через такие трещины снежные мосты. Эти снежные арки достаточно тверды, чтобы вынести тяжесть человека или легких саней. Благодаря переменам температуры, снег спаивается, крепнет и позволяет по хрупкой своей поверхности переходить пропасть… Так это и случилось?!
В тумане мы подошли по равнине к огромной трещине, которую мы в таких условиях не могли увидеть.
Мы вступили на коварный снежный мост и перешли по нему, не предполагая, что справа и слева — бездонная глубь. Автомобиль въехал за нами на этот мост, проломил его и рухнул в бездну.
Волосы у меня стали подниматься дыбом. Что же случилось? Почему так тихо? Погибли все друзья? И Надежда!..
Я упал в снег на колени и, как сумасшедший, стал кричать в зловещий туман это дорогое мне имя.
Никакого ответа не последовало.
Я почувствовал неодолимое желание броситься в пустоту. Я оглянулся на Экву, и то, что увидел, вернуло мне разум: эскимос удобно устроился на снегу, отстегнув лыжи, и хладнокровно поглощал кусок пеммикана. Его безмятежность подействовала на меня, как успокаивающее лекарство.
Прежде всего мы должны были определить, что собственно случилось, взвесить размеры несчастья.
Перед нами стоял выбор: чтобы перебраться на другую сторону, мы должны или обойти трещину или воспользоваться другим снежным мостом.
Обойти трещину? Но кто знает, как она длинна. А если мы отойдем далеко, то можем заблудиться в тумане и упасть в другую трещину. Ничего не оставалось больше, как решиться на второе.
Когда теперь я размышляю о нашем ужасном положении, я прихожу к твердому убеждению, что без Эквы я бы погиб.
Несчастье, которое так внезапно и так ужасно произошло в хаосе туманов, лишило меня энергии. А маленький эскимос, подкрепившись немного пищей, готов был приступить к делу.
Руководствуясь своим природным инстинктом, он шел по краю пропасти, — шел медленно и осторожно, часто останавливаясь. Мимо двух-трех выступов, углубляющихся в туман, он прошел стороною, исследовав предварительно их палкой. Мы не сказали друг другу ни слова. Я следовал за ним, как в гипнозе. Наконец он остановился, а вслед за тем лег на живот, показав мне, чтобы и я сделал то же. Он начал осторожно двигаться вперед.
Отстегнув лыжи, я с отчаянной решимостью последовал его примеру. Я знал, что мы ползем по рыхлому снеговому мосту, который раскинулся над бездной. Сердце болезненно сжималось. Каждую минуту я ждал, что полечу вниз, и, сжав зубы, сдерживал крик ужаса. Пот выступал у меня на лбу. К счастью, туман, наполнявший трещину, позволял только чувствовать, а не видеть пустоту.
Целую вечность продолжался этот путь. Секунда следовала за секундой с жестокой насмешливой медлительностью. Я осторожно полз с лыжами за плечами. Время от времени я осмотрительно приподнимался на руках, чтобы поглядеть на Экву, тусклые расплывчатые очертания которого виднелись впереди.
По истечении бесконечно долгого времени я увидел, что он встал. Задерживая дыхание, я дополз до него и встал на колени, обессиленный, покрытый потом, но проникнутый радостным покоем: у меня был твердый лед под ногами.
Что же теперь? Мы должны предполагать, что ближайшие окрестности полны другими трещинами, целой сетью их, которые вследствие тумана мы не можем разглядеть. Эква обратился ко мне с выразительным жестом. Я понял, что он хочет, и, вынув револьвер, два раза выстрелил в воздух. Мы ждали, задерживая дыхание. Я слышал, как билось у меня сердце. Будет ли ответ?..
Но тут откуда-то послышался звук сигнального свистка, пронзивший туман, как стрела.
Я не мог ориентироваться. Словно оглушенный внезапной волной радости, такою же сильной, каким был и мой ужас, я дал себя вести, как маленького ребенка, эскимосу, который продолжал идти с крайней осторожностью.
Мы с Эквой подавали сигналы нашим друзьям звуками свистков. Мы кружили, возвращались несколько раз назад, введенные в заблуждение туманом и обманчивыми отражениями звуков, прежде чем я увидел неясный силуэт.
Из тумана, захлебываясь лаем, выскочила собака и прыгнула мне прямо на грудь. С радостью я обнял ее. Потом вынырнул из мглы передок наших саней, и я увидел Фелисьена и Надежду. Глубокий вздох облегчения вырвался у меня из груди. Никогда я не слышал, чтобы Фелисьен говорил таким задушевным тоном. Он так горячо пожал мне руку, что я никогда этого не забуду. А потом необыкновенно сухим голосом, словно это его совсем не касалось, сказал:
— Ну, милый, мы все тут. Машина где-то внизу, думаю, что довольно глубоко, и… — тут его голос осекся. — Петер, а также Стеффенс остались в ней.
Только теперь я увидел Снеедорфа, опершегося на сани и погруженного в размышления, и Сива, съежившегося у его ног. Больше никого не было.
Старик очнулся от своих мыслей только тогда, когда я коснулся его плеча. Взгляд, с которым он обернулся ко мне, не был взглядом сокрушенного судьбой человека. Нет, в этом взгляде скорее была упорная отвага, стремление бороться до последнего вздоха с жестоким роком, который препятствовал достижению намеченной цели.
