– Значит, Грачева Василиса Игоревна? – врач положила трубку, опустила марлевую маску и улыбнулась. – Ну, будем знакомы. Это твой дедушка?
– Да, да, Дмитриев Сергей Павлович. А вы Вера Ивановна. Очень приятно. Вот, пожалуйста, мой паспорт!
Врач взяла паспорт из дрожащей руки Дмитриева, долго разглядывала фотографию, потом оригинал, потом опять фотографию.
– Погодите, а вы не кинорежиссер?
– Режиссер, – старик распрямил спину, сверкнул глазами, – лауреат Государственной премии, заслуженный деятель искусств России.
– Очень хорошие фильмы снимали раньше, – холодно кивнула врач, – значит, родители девочки за границей? Как же так можно, не понимаю. Уехали, оставили ребенка одного. Это только кажется, что в семнадцать лет они взрослые, на самом деле – хуже младенцев.
– Доктор, что с ней?
– У нее ожоги второй степени. Афония. Голос пропал, вероятно, из-за ларингита, плюс нервное и физическое истощение. Сильнейший стресс. Тут все вместе. Девочка попала в зону лесного пожара, этим все сказано. Спасибо, что жива осталась. Состояние стабильное, слава Богу, сепсиса нет. Нужно обследовать ее более тщательно. Пока мы взяли анализы, невропатолог ее посмотрел. Лор у нас будет только завтра.
– Я могу забрать ее домой? – робко спросил Дмитриев.
– Нет.
– То есть как это – нет? Почему? Вася, ты хочешь поехать ко мне?
Василиса кивнула.
– Об этом не может быть речи, – жестко сказала врач, – я отдам девочку под расписку только матери или отцу.
– Но я же сказал, они за границей!
– Вот пусть прилетают и забирают. К тому же вы, как я успела заметить, не совсем трезвы. Извините.
Дмитриев густо покраснел, открыл рот, пробежал по маленькой палате, из угла в угол, схватил за руку Машу и закричал. Голос его дребезжал и срывался.
– Да как она смеет! Кто она такая? Скажите ей, что я не алкоголик, я могу обеспечить нормальный уход своей внучке в домашних условиях. У меня для этого есть средства. Три раза в неделю ко мне приходит помощница по хозяйству, очень толковая женщина, кстати, по образованию фельдшер. Сейчас можно вызвать за деньги любого специалиста на дом.
– Я повторяю, появится мать – ей я девочку отдам. Вам – нет, – спокойно, монотонно произнесла врач и посмотрела на часы.
– Вы не имеете права! Это не ваш ребенок! – кричал Дмитриев. – Я буду жаловаться! Я известный режиссер, уважаемый человек, я лауреат, я с министром вашим знаком!
– Сергей Павлович, не надо кричать, Василисе от этого может стать хуже, – тихо, на ухо старику, сказала Маша и обратилась к доктору: – Вера Ивановна, простите, что я вмешиваюсь, я, в общем, человек посторонний…
– Посторонний, но хотя бы трезвый, – Агапова резко развернулась, – послушайте, я все понимаю. Он сильно перенервничал, но зачем сразу орать, хамить? Перегаром от него пахнет, вы что, не чувствуете? Как я могу, на ночь глядя, отпустить с ним больного ребенка? Девочка даже ходить самостоятельно не может, посмотрите на нее. Как я ему ее отдам? Я отвечаю за нее, а ему самому нянька нужна.
– Мы на машине! – крикнул Дмитриев. – Это вообще наши проблемы, а не ваши!
– Сергей Павлович, пожалуйста, успокойтесь! – Маша притронулась к его руке и покачала головой. – Вера Ивановна, вы совершенно правы, Василису лучше на эту ночь оставить в больнице, довести обследование до конца. Я бы на вашем месте поступила именно так.
– На моем месте? Вы врач? – Агапова сверкнула глазами.
– Я по образованию психолог. Но это не важно.
– О, Боже! Вот только психолога мне тут не хватало!
Маша уже не впервые сталкивалась с тем, что слово «психолог» вызывает здесь, в России, странную реакцию.
Слишком много шарлатанов, которые так себя называют. Куда ни плюнь, обязательно попадешь на психолога или экстрасенса. Надо сказать спасибо бесчисленным ток-шоу, рекламным роликам и желтой прессе. Вся эта пакость, конечно, не зомбирует, но расшатывает нервную систему, делает людей тупыми, слабыми и агрессивными.
Два пожилых и, в общем, нормальных человека набросились друг на друга, как голодные звери, рядом с койкой больной девочки. И оба, между прочим, хотят ей добра. Маша не знала, как быть. Она чувствовала, что разговаривать дальше бесполезно. Доктор Агапова взвинчена после долгого, тяжелого рабочего дня. И если в начале была надежда забрать Василису, то теперь никакой надежды нет. Но оставлять ее здесь нельзя. Почему, Маша пока толком не понимала. У нее в ушах все еще звучал случайно подслушанный телефонный разговор, а перед глазами стояло окаменевшее лицо Вовы Приза.
«Ну какая тут может быть связь? Вообще, куда я лезу? Хочет Дмитриев забрать свою внучку? Имеет полное право. Хочет девочка к деду – ради Бога! В любом случае дома лучше, чем в больнице. Охрана здесь никакая. Пройти может кто угодно. Единственное, что мне остается сделать, – отвезти их на своей машине».
– Все, мне надо идти. Я отдежурила сутки. Прошу вас освободить помещение, – жестко заявила Агапова.
– Никуда я отсюда не уйду! – заявил Дмитриев и не придумал ничего лучшего, как усесться на койку, рядом с Василисой.
– В таком случае мне придется вызвать охрану.
Василиса между тем обняла деда забинтованными руками, всем своим видом показывая, как ей не хочется, чтобы он уходил. Агапову это явно смутило. Она старалась не смотреть в их сторону. Ей, конечно, было неловко, но остановиться, уступить или хотя бы смягчить тон она уже не могла.
– Вера Ивановна, можно вас на минуту? – сказала Маша.
Они вышли в коридор. Маша прикрыла дверь палаты.
– Спасибо вам огромное, вы так помогли Василисе, мы вам очень, очень благодарны.
Маша открыла сумочку, достала купюру в пятьдесят долларов, протянула врачу, успев подумать: «Елки-палки, да что же я делаю? Такая строгая, серьезная дама, заведующая отделением, опытный врач, сейчас возмутится, пошлет меня ко всем чертям, и будет права».
Агапова молча взяла у нее деньги, спрятала в карман халата и, не глядя на Машу, сказала:
– Пусть ваш режиссер пишет расписку, и можете забирать девочку. Менять повязки и обрабатывать ожоги надо не реже двух раз в сутки. Никаких жирных мазей. Ладно, я вам все напишу. И еще, ее обязательно надо показать лору и подростковому психиатру. Психиатру, а не психологу, понимаете?
Пока шли к машине, Маше позвонил отец, у него был веселый, возбужденный голос,
– Представляешь, я в Ницце! Вот только что вышел из самолета.
– Отлично, папа. Я очень за тебя рада, – было неудобно разговаривать, она шла очень медленно, поддерживала Василису, и нужны были обе руки.
– Скажи, ты видела этого твоего актеришку?
– Да.
– Ты случайно не обратила внимания, носит он какие-нибудь украшения?
– Что? Прости, одну минуту.
Дмитриев споткнулся, чуть не упал. Маше пришлось ловить его, при этом не отпуская Василису.
– Ты не можешь говорить? – тревожно спросил отец.
– Мне не очень удобно сейчас. Почему ты спросил про украшения?
– Неважно. Просто попробуй вспомнить, есть у него перстень на мизинце?
– Нет, – уверенно ответила Маша.
– Точно?
– Во всяком случае, я не видела.
– Может, ты просто не обратила внимания?
– Нет, папа, я обратила внимание. Ты знаешь, я всегда смотрю на руки. Никаких украшений, только часы. Платиновый «Роллекс». Ты можешь объяснить, почему тебя это вдруг заинтересовало?
– Обязательно. Но не по телефону. В следующий раз, когда увидишь его, опять обрати внимание на руки, ладно? Мне важно знать, носит он перстень или нет.
– Какой-то конкретный? Как он выглядит?
– Да. Платиновый, мужской, без камня. Тридцатые годы двадцатого века, – быстро говорил в трубку отец, – на печатке профиль Генриха Птицелова.
Но Маша его уже не слушала. Она испуганно смотрела на Василису и пыталась понять, что с ней вдруг случилось. Девочка странно обмякла, совсем не держалась на ногах.
– Я тебе позже перезвоню, я сейчас не могу, – сказала Маша и нажала отбой.
Вместе с Дмитриевым они усадили Василису на заднее сидение.
– Тебе нехорошо? – спросила Маша. – Может, стоит вернуться в больницу?
Девочка отрицательно помотала головой, откинулась на спинку, закрыла глаза.
– Нет, Маша, нет, зачем опять в больницу? – Дмитриев замахал руками. – Мы с таким трудом ее забрали! Она просто хочет спать. Она слабенькая. Дома ей будет лучше, в любом случае.
– Ладно, – вздохнула Маша, – домой, так домой.
* * *
Отто Штраус знал смерть так хорошо, так близко, что ему казалось – с ней вполне можно договориться. Кроме опытов с холодом, жидким и сухим, были опыты с высоким и низким давлением, с голодом, со стерилизацией. Штраус хотел жить вечно. Каждый свой эксперимент он рассматривал как маленький шаг в сторону вечности.
Он наблюдал, как умирают люди. Тысячи людей, все вместе и в одиночку, насильственно и добровольно. Он наблюдал, как постепенно, неуклонно меняется один из главных и простейших законов существования жизни. Любой многоклеточный организм, в том числе человек, обязан умирать, расплачиваясь за потребность размножаться. Люди умирают потому, что совокупляются и рождают новых людей. Средневековые алхимики пытались решить проблему бессмертия изнутри, искали философский камень, эликсир жизни, выдумывали дикие смеси, в состав которых входила, например, сушеная жаба, прожившая десять тысяч лет. Ее следовало отыскать, высушить, истолочь в порошок. Правда, как определить, сколько она прожила, не объяснялось.
