И, подойдя ближе ко мне, словно для того, чтобы избегнуть «посторонних ушей», он дал мне понять, что «исчезновения» были связаны с широко налаженной незаконной торговлей органами, которые брались не только у живых, но и у недавно умерших. Что касается этого последнего пункта — расспрашивал ли комиссар, как и я, сторожа с кладбища Сен-Аматр? — его гипотеза показалась мне правдоподобной.
Разве что Бальзамировщик оказался ни при чем. Это стало нам ясно со всей очевидностью — к моему облегчению и к великому несчастью комиссара, когда тот, включив свой компьютер, принялся меня расспрашивать. Ибо очень быстро, не успел он внести в протокол данные о моем гражданском состоянии и несколько основных сведений о моих профессиональных и личных контактах с подозреваемым, выяснились следующие факты. В понедельник вечером, когда позвонил анонимный свидетель — и автоответчик полицейского управления автоматически зарегистрировал время звонка: 20.04, — Бальзамировщик не мог быть со своим фургоном возле кладбища Сен-Аматр по той простой причине, что в это время он был на улице Тома Жирардена, где я видел его в окно, так же как и означенный фургон, в то время как я сам звонил Дюперронам.
Была и еще одна пикантная подробность, которую мне сообщил Клюзо: то, что мсье Леонара видели карабкающимся по приставной лестнице, это еще ничего, но его видели в компании белокурой женщины!
— Это не в его духе, — возразил я, не вдаваясь в подробности.
Я лишь сообщил, что все три помощника мсье Леонара — мужского пола. Оксеррская полиция задержала одного из них одновременно с Бальзамировщиком: это оказался глухонемой, который из-за своего состояния был почти сразу же освобожден. Кроме того, как я узнал позже, в таком ремесле практически нет женщин — причина (или предлог) подобной ситуации заключалась в том, что нужно обладать немалой физической силой, чтобы перекладывать трупы.
— Здесь только одна странность, — заметил я словно про себя, — что звонивший сообщил совершенно точные приметы и номер фургончика (ведь как раз благодаря этому вы вышли на моего соседа), тогда как в это самое время фургончик стоял перед нашим домом!
Вместо того чтобы выразить мне признательность за это наблюдение, комиссар скорчил еще более кислую мину. Ибо мои показания полностью оправдывали Бальзамировщика. Последний и в самом деле отрицал все, кроме одной детали: его фургончик и в самом деле стоял в тот день возле кладбища, но это было раньше — ему нужно было забрать из граверной мастерской, располагавшейся тут же, огромную плиту из черного мрамора, предназначенную для его «мастерской» (в ее существовании я действительно убедился позже). Именно это обстоятельство, по словам мсье Леонара, позволило ложному «свидетелю», позвонившему в 20.00, разыграть свой мрачный фарс.
— Мсье Ренье, вы полностью разрушили мою версию! — проворчал комиссар после долгого молчания.
Теперь он был в достаточно дурном расположении духа — такой, каким его обычно видели коллеги: непроницаемый и неразговорчивый. В довершение всего его сигара потухла, а спичек не было. Он дал мне перечитать и подписать мои показания, а потом распрощался со мной, даже не улыбнувшись.
Было 14.25. Однако полицейские не торопились, и мсье Леонара освободили только спустя четыре с половиной часа. Клюзо решил сравнить мои показания с показаниями отца Эглантины, который, вернувшись с работы только в семь вечера, к неудовольствию комиссара, подтвердил, что я действительно звонил в указанное время.
Должно быть, Бальзамировщик узнал от Клюзо, что способствовало его освобождению. Ибо на следующее утро я нашел на коврике у себя под дверью благодарственное письмо и огромную коробку засахаренных каштанов. Написанное на очень красивом пергаменте, с витиеватыми и даже загадочными оборотами (вроде «то, о чем вы знаете…», «я не могу вам сказать, что именно…» или «то, что придает смысл вашей жизни, как и моей…»), письмо было довольно высокопарным. Он говорил и о своем «заносе» в отношении Квентина, и о моем «чудодейственном» вмешательстве. Он в равной мере обязан принести мне свои извинения и выразить свою благодарность. Словом, письмо прямо-таки медоточило, и я был порядком смущен.
Я написал благодарственную записку и положил в его почтовый ящик, чтобы оттянуть момент личной встречи. Она произошла через неделю. Стоявший передо мной человек показался мне совершенно незнакомым. Кое-какие прежние черты у него остались — он все так же не признавал полутонов, переходил от восторженности к полной апатии, от самой утонченной доброжелательности к необычной резкости за все более короткие промежутки времени. Он был, как я записал тогда в своем блокноте, человеком Марса — и по месяцу рождения, и по планете-покровителю: переменчивый, как мартовский ливень, вплоть до того, что мог показаться вовсе «не от мира сего».
Еще раз я увидел его, оставшись им не замеченным, возле собора Сент-Эсеб — на этот раз он сидел на паперти рядом с какой-то нищей и ее дочуркой. Он явно поладил с малышкой, до такой степени, что даже мать много раз ее с ним отпускала. Он приводил девочку к себе, кормил всякими лакомствами, давал поиграть с чучелом белки или крысы или абсолютно немузыкально поколотить по клавишам своего пианино, но чаще всего рассказывал ей поэтичные или странные истории. Именно такую ситуацию я наблюдал при нашей следующей встрече, в субботу днем, когда он пригласил меня зайти. В квартире почти не осталось мебели, и мы сидели в кухне. Он угостил нас чаем, у которого был привкус апельсина и корицы, и бисквитами с абрикосовым джемом.
— Расскажи историю, Жан-Марк! — потребовала маленькая Элиетт.
И он начал рассказывать длинную историю, явно слишком сложную для нее:
— Очень давно на Земле жили бок о бок два племени: Взрослые и Дети. Взрослые были кое в чем похожи на сегодняшних — неулыбчивые, мелочные, жадные, смертные. Дети же были насмешники и мечтатели, и смерть была им неведома. Они всегда были здесь, всегда оставались теми же самыми и не знали никаких других перемен, кроме того, что небо меняет цвет утром, на рассвете, и вечером, на закате; что каждую весну появляются почки на деревьях, потом красные плоды и распускаются первые синие гиацинты; а каждую осень листья краснеют и опадают…
Малышка восторженно слушала, посасывая большой палец.
— Дети жили в неведении и свободе, — продолжал он. — Это был рай. Непроницаемый рай, ибо, едва завидев кого-то чужого, а в особенности Взрослого, они мгновенно исчезали, словно стайка воробьев — быстрее молнии, легче перышка, неуловимее ветерка. Взрослые, занятые трудами и подсчетами, могли получать убежище и пропитание лишь ценой изнурительных усилий. Они завидовали Детям и шпионили за ними. Напрасно, разумеется, — никакого контакта не получалось: Дети все время убегали. Но однажды один Взрослый, более коварный, чем другие, нашел способ смешаться с детским народом, не будучи узнанным: для этого ему нужно было всего лишь внедриться, как фагоцит, в тело ребенка.
— А что такое «фагоцит»? — спросила девочка.
— Этот тот, кто входит в тело, съедает все внутри и поселяется в нем сам.
— Ой, как противно! — воскликнула она, выдувая обветренными губками пузырь из жвачки.
— Но для этого, — продолжал мсье Леонар, — ему нужно было завлечь кого-то из Детей. И он смог этого добиться с помощью одной уловки…
— А что это — «уловка»? — снова спросила Элиетт.
— О, извини! Хитрость, ловушка, понимаешь? Она заключалась в том, чтобы притвориться мертвым. Лечь неподвижно и так лежать несколько часов, до тех пор, пока Дети (напоминаю тебе: они не знали, что такое смерть) не приблизились к нему. И тогда ему удалось поймать одного из них, съесть его изнутри и вселиться в него. Затем он разыграл трюк, как с Троянским конем…
(Я опускаю долгое объяснение этой метафоры, к которому ему пришлось прибегнуть в ответ на новый вопрос Элиетт.)
— И вот тогда Дети один за другим были схвачены, съедены и заполнены изнутри тлетворными Взрослыми. И все в конце концов поумирали…
Да уж, забавная сказочка! Как раз для ребенка!
Я уже упоминал о блокноте, куда я ее переписал. Это было в тот период, когда моя идея романа постепенно кристаллизовалась вокруг Бальзамировщика. Чем больше я на нем концентрировался, тем больше видел в нем главного героя. Но он был не один. Я также набросал заметки о Соледад и Аспазии. Не в силах больше ждать, однажды утром я твердо решил устроить свидание с первой (и не только по литературным причинам).
— Например, в пять вечера, — предложил я, взглянув на настенные часы в моем кабинете.
Эта первая встреча чуть было не сорвалась. Когда я прибыл, точно в назначенный час, выяснилось, что она «занята», и надолго. Я возмутился.
— Я вас понимаю, дорогой Кристоф, — мягко сказала Аспазия, — но почему вы пришли на час раньше?
