— У меня всегда были сердечные проблемы! — как-то раз горько пошутил он, явно намекая на Квентина.
Что касается молодого человека, мсье Леонар никогда первым не произносил его имени, но только и ждал, пока я о нем заговорю. Это доставляло ему такое удовольствие, что я не мог проявлять жестокость, уклоняясь от этой темы. Я лишь старался употреблять в разговоре прошедшее время. Речь отнюдь не шла о том, чтобы поддерживать у мсье Леонара какие-то ложные надежды! Впрочем, особых новостей у меня не было. Я не видел Квентина со времен драмы, разыгравшейся в «мерседесе». Я лишь слышал, как о нем говорила — и не слишком хорошо — Од Менвьей, сестра которой в конце концов решила сохранить ребенка от него. Судя по всему, юный банкир сейчас был в Азии.
— У моего мужа с ним проблемы. Однако муж всегда был слишком мягким со своими партнерами более высокого уровня. Квентин почти не показывается в «Сильвер и Уорвик» — у него нет времени, — разве что по утрам говорит по телефону с биржевыми маклерами в Гонконге или Токио. То же самое с его заграничными поездками — они никогда не продолжаются больше двух дней. Но сейчас он уже окончательно зарвался! Не появляется на работе целую неделю!
Это слегка расстроило меня: мне хотелось включить его в картотеку для банка «Flow» — там наверняка порадовались бы, натолкнувшись на коллегу! Вместо этого я решил пообщаться на ту же тему со своим приятелем Филибером. (У меня уже не было времени расслабляться: к середине декабря мне было предписано явиться в Париж с выполненной работой.)
И вот как-то вечером, задав Филиберу все необходимые вопросы по телефону, я пригласил мсье Леонара поужинать. Когда мы уже почти покончили с едой в «Бар дю Марше», он осторожно вынул из портфеля несколько фотографий. Он явно никогда с ними не расставался. На первой сразу можно было узнать Квентина с обнаженным торсом. Но остальные он не решился мне показать. Он долго рассматривал их сам, одну за другой, с отрешенным видом, потом снова убрал.
— По сути, — произнес он, хотя я его ни о чем не спрашивал, — я повторяю любовные неудачи моего отца.
Как выяснилось, его отец покончил с собой, когда ему самому было восемь лет. Только позже, много позже, мсье Леонар узнал, что было тому причиной: другая женщина, не его мать.
— Это я нашел тело, — добавил он как бы вскользь.
Я был довольно сильно потрясен этим откровением и сразу же подумал о том, что существует несомненная связь между этой драмой и ремеслом, которое он выбрал. Но он уже перешел к своей излюбленной теме:
— Вы этого не знаете, но Квентин был очень жестоким, когда напивался. В такие моменты он принимал меня за своего отца, с которым у него, судя по всему, были серьезные проблемы и с которым он хотел свести счеты. Я был для него козлом отпущения. Это то, что психоаналитики называют «переносом».
— По сути, в этой истории вы были дважды отцом, — пошутил я, — и его, и своим собственным!
— Слишком много отцов на одного человека! — произнес мсье Леонар без всякой веселости.
Ощущение, что Бальзамировщик сошел с ума, возникло у меня не сразу. Да, конечно, он был агрессивно настроен против Квентина. Да, он говорил разные вещи. Но их нельзя было назвать ни особо странными, ни особо трогательными — они оставались в рамках (хотя и довольно широких) того, что человек, рожденный в век фрейдизма и сюрреализма, может выслушать без смущения.
Например, однажды он, говоря со мной из окна в окно (одновременно поливая герани), вдруг начал вдохновенно пророчествовать:
— Настанет день, когда все будет как в наших мечтах. Вам когда-нибудь доводилось мечтать, Кристоф? Мне — очень часто. Вы наверняка знаете, что наши мечты всегда содержат в себе что-то пророческое и о нашей индивидуальной жизни, и о жизни Вселенной. Не жалка ли она, эта человеческая раса, называющая себя владычицей мира, которая почти влачится по земле, подобно мокрицам и улиткам? Но настанет день, когда наши мечты воплотятся в реальность и укажут нам путь. Таким же естественным образом, как мы сейчас погружаемся в воду бассейна, мы оторвемся от земли и поднимемся к высотам — мы полетим! Вот тогда мы действительно будем повелителями воздуха и всего мира! У меня иногда появляется ощущение, что я резко взмываю в воздух и отрываюсь от всего этого сброда.
Последнее слово он произнес с явным отвращением, но в то же время четко, едва ли не по слогам.
В другой день он проникся отвращением к самому себе, точнее, не отвращением, а скорее удивлением. Удивлением оттого, что он находился именно в этом теле, а не в другом. Это было болезненное, брезгливое удивление:
— Все чаще и чаще! Почти каждый день! Порой хочется завыть!
Иной раз он разражался настоящими проповедями. В конце концов он стал напоминать мне дядюшку Обена, хотя в большинстве случаев говорил с прямо противоположных позиций. Например, он превозносил «нежную красоту упорядоченности» — это выражение вызвало бы у дяди бурный приступ гнева. Нужно бороться, утверждал мсье Леонар, против «всего, что изменчиво и нестабильно». Он старался не упустить ни одной возможности упомянуть о своем атеизме (даже перед клиентами!), но, тем не менее, пел хвалу монастырям. С особой почтительностью, буквально с дрожью в голосе, он говорил о «Блаженной общине», созданной самое большее лет тридцать назад. Он слышал, как о ней рассказывал какой-то юный токсикоман, который регулярно получал там средства к существованию.
— Монастырь, — восклицал он, — место покоя и надежности, где все установлено (начиная справил) раз и навсегда, где у всего есть смысл, где ты ощущаешь свою связь со множеством поколений и выдающихся людей. Монастырь отделяет нас от этого мира, беспамятного и жестокого, от мира «очищений», «модернизаций», делокализаций, сокращений штатов, временной работы, жестоких увольнений, от семей, то распадающихся, то соединяющихся вновь, от этого стремления к переменам, а в конечном счете — бега к пропасти, вплоть до потери сил, дыхания, смысла…
— Вы хотите удалиться от дел? — спросил я, чтобы прервать его лирические излияния.
Он посмотрел на меня с обезоруживающей улыбкой:
— Кристоф, мне нужно завершить одно произведение.
Он уже не говорил «оборудовать помещение» или «продолжать исследования», нет: «завершить произведение».
Я еще больше забеспокоился, когда он после репортажа о швейцарских скинхедах сказал, что понимает этих «варваров» (не «одобряет», а «понимает», но все-таки):
— Они образуют семью — впрочем, интернациональную, — потому что у себя дома они ее не находят. И что такое их праздники и концерты, какими бы варварскими они ни казались, если не поиск человеческого тепла и в то же время жесткости? Жесткости и даже жестокости? Обычная жизнь так заурядна!
Подобная же дискуссия возникла в другой день по поводу секты раэлианцев.[139]
Меня передернуло, но это было еще ничего. Я уже не говорю о заявлении, которое он сделал ex abrupto[140] однажды днем на оживленной улице Четвертого сентября, после того как некоторое время пристально следил взглядом за одной молодой женщиной:
— Я вижу тех, кто хочет умереть.
— Простите?
— Когда я смотрю на них, даже издалека, я вижу, что им уже недолго осталось.
— Что, вы видите их скелет? Или столб пламени у них над головой? Или черный ореол? — пошутил я.
— Нет, но они как будто стоят против света — за ними и вокруг них сияние.
— Как вы можете быть уверены?
— Сначала я не знал, что это означает. Но потом я провел два эксперимента, довольно близких по времени, и теперь знаю.
Я посмотрел на него, не говоря ни слова. Он не шутил. Желтоватые глаза поблескивали. Со своей бородой он был похож на Распутина. К тому же он стал, если можно так выразиться, по-распутински экзальтированным — от своих заявлений и необычайно щедрых жестов (например, он купил маленькой Элиетт красивое синее зимнее пальто) до резких тирад против тех, кого он называл «губителями», не уточняя, что под этим подразумевается, и говорил, что их нужно «обезвредить».
Он все чаще и чаще обрушивал на меня эти обличения и призывы по телефону, в том числе и ночью, но в этом случае он натыкался на автоответчик и наговаривал на него пространные речи. Возможно, он звонил мне не из дома, а из своей загадочной «мастерской», где проводил все больше и больше времени. Когда я перезванивал ему, то, в свою очередь, довольно часто попадал на автоответчик. В последнее время он часто менял запись на нем, чередуя оперные арии с торжественными, ироничными или разочарованными фразами.
Но что меня действительно сильно обеспокоило, когда я в очередной раз имел неосторожность снять трубку (уже за полночь!), — это то, что он, после очередной порции разоблачений относительно «губительных» личностей, которые окружают нас со всех сторон («Ах, как прекрасна была бы жизнь без них!»), вдруг совершенно непринужденно заговорил со мной о покойной жене мясника, так, как если бы она была все еще жива и, более того, он с ней недавно виделся! Затем последовало очередное объявление о скором завершении его работы (теперь он использовал исключительно это слово, как граверы и алхимики).
